ISSN 1990-3235
П е д а г о г
Наука, технология, практика
Pedagog: nauka, tehnologia, praktika
№ 1-2 (22-23)
2007

БАРНАУЛ
Педагог

Наука, технология, практика

Pedagog: nauka, tehnologia, praktika

№ 1-2 (22-23) 2007

выходит два раза в год

ISSN 1990-3235


Учредители:
Западно-Сибирское отделение Международной академии наук педагогического образования,

Барнаульский государственный педагогический университет,

Бийский педагогический государственный университет им. В.М. Шукшина,

Новосибирский государственный педагогический университет,

Омский государственный педагогический университет,

Забайкальский государственный гуманитарно-педагогический университет им. Н.Г. Чернышевского,

Кузбасская государственная педагогическая академия,

Томский государственный педагогический университет,

Красноярский государственный педагогический университет им. В.П. Астафьева

Редакционная коллегия: Е.И. Балакина (отв. секретарь) А.А. Веряев (главный редактор) О.Н. Веряева Ю.Г. Воров Г.А. Калачев В.Е. Клочко (зам. гл. редактора) Г.П. Козубовская П.П. Костенков О.М. Краснорядцева В.М. Лопаткин А.Н. Орлов Л.М. Растова В.А. Рассыпнов Л.В. Скорлупина В.Н. Филиппов (зам. гл. редактора) И.К. Шалаев

Редакционный совет: В.М. Лопаткин (председатель совета) И.В. Барынькин В.П. Горлачев В.Н. Гончаров В.С. Жданов Г.А. Калачев П.П. Костенков С.М. Редлих В.А. Сластенин Т.И. Шамова

Художник (обложка) – Ю. Щербакова

 Барнаульский государственный

педагогический университет, 2007

Семиотика языка

и сознания

в культуре речи

Филиппов Василий Никифорович
– доктор философских наук, профессор (БГПУ)

Семиотика – наука о смысле и значении языковых систем. Сегодня главным вопросом семиотики выступает культура людей договариваться между собой, научить мирно, по-человечески жить.

С самого начала надо уяснить, что любая философская система языка и сознания так или иначе содержит в себе идеи семиотики. Проблема, следовательно, заключается именно в том, в какой философской парадигме рассматривается неразрывная связь языка и сознания в культуре речи народа. Здесь «извлечениями из текста» и «отдельными описаниями» семиотики не обойдешься. Необходимо знание действительной эволюции идей семиотики в философских системах. Однако в одной статье трудно рассмотреть сколько-нибудь подробно всю историю философского развития идей семиотики. Для этого понадобится весь исторический контекст эволюции идей семиотики в философии. Поэтому нами будут взяты только те моменты эволюции, которые были и остаются тесно связанными с задачами семиотики языка и сознания, осваивающих имена вещей, событий и фактов в культуре народа.

Семиотика (греч. σημειωτιχή, от σήμέτον – знак), семиология, общая теория (или комплекс научных теорий), исследующих свойства знаковых систем, или систем знаков, каждому из которых определенным образом соответствует (придается) некоторое значение. Иными словами, семиотика – наука о знаках, а семиология – о знаковых системах. Примером знаковых систем могут быть различные сообщения, заметки, сигналы, языки алгоритмов (кибернетических) как в природе, так и в обществе. В обществе такими сигналами выступают, прежде всего, речь (язык человека), система научных теорий, искусственные языки театра, кино, музыка. К семиотически сложным сигналам относятся сигналы в живой природе. Здесь наиболее ярким примером может служить центральная нервная система высокоорганизованных животных и человека.

Наиболее ответственным и важным фактом в становлении и развитии семиотических теорий выступает возможность комплексной интерпретации сложных знаковых систем по аналогии (изоморфизма или гомоморфизма). Речь идет о таких логико-математических понятиях, которые выражают одинаковость с отображаемым объектом познания (изоморфно), например, a є A. Здесь символ (є) означает слово «есть» в связке, где «а» изоморфно «А». Либо всего лишь уподобление с предметом познания (гомоморфно). Например, а є A¹. В гомоморфизме образ предмета упрощает структуру прообраза, ослабляет их содержательные связи. Например, фотография лица человека изоморфна самому обличью данного человека. Если это будет подобие обличья с надписью того, кого еще хотят сфотографировать, то мы здесь имеем дело с гомоморфизмом.

В современных средствах массовой информации чаще всего употребляют гомоморфные средства, уподобляющие, скажем, свиньи с грязью, горького пьяницы с больным или безвольным человеком, прозвища «жлоб», «жид» и т. п. изоморфно отождествляются с обманщиком, вором, грабителем и т.д. Здесь семиотика языка и сознания в культуре народа не ошибается и каждому субъекту выдает то, что он заслужил.

Как видим, уже самое короткое знакомство с формулировками семиотики как науки о знаках и знаковых системах скрывает в себе совсем не простые проблемы, которые практически невозможно разложить по полочкам философских систем по принципу материализма или идеализма в их традиционном смысле. В этом основная задача «привязки» науки семиотики к эволюции философских взглядов в развитии идей семиотики. Особенно семиотики имен.

В античную эпоху семиотическая часть всех философских систем (пифагорейцев, элеатов, физиков – от Фалеса, Гераклита, Демокрита до Эпикура, Платона и Аристотеля) ограничивалась в основном философией языка как речи. Это понятно, поскольку речь в основном выражалась в знаковой форме в виде письменного значения. Письменная речь для античных мыслителей служила универсальным заменителем устно-речевой стихии. Средствами письменной речи мыслители пытались найти истоки Логоса, то есть основу имени всему сущему в творящем мир слове.

Самые первые и достоверные свидетельства об имени и роли слова в творении всего сущего в мире встречаются в творчестве Платона. В диалоге «Кратил» Платон устами Сократа стремится доказывать, что имена всех вещей, событий и фактов названы Законодателем, в образе которого Платон видит учителя, жреца.

Так в творчестве Платона семиотика впервые попала в капкан идеализма. Вроде бы имя вещи детерминировано природой вещи, будь это имя названо варваром или эллином. Однако учение о слове-логосе приняло в философии Платона религиозную трактовку, поскольку природное в имени отнюдь не равнозначно его материальному слову. Язык, слово, по Платону, произошли от füsei (по природе), но по природе идей, а не вещей. Вместе с тем Платон впервые в науке о слове и его значении понимал не только текучесть, изменчивость слова, но и утверждал, что язык в его звуковой обработке (речь) также изменчив, как изменчива материальная вещь, выраженная языком. Вот эта исходная философская методология Платона в его учении о языке практически определила весь последующий этап развития семиотики языка и осознания имени вещей, их свойств и отношений. Не случайно в диалоге «Кратил» появилось следующее утверждение Сократа:

«Вот почему, Гермоген, боюсь, что не такое уж это ничтожное дело – установление имени, и не дело людей неискусных или случайных. И Кратил прав, говоря, что имена у вещей от природы и что не всякий – мастер имен, а только тот, кто обращает внимание на определенное каждой вещи природой имя и может воплотить этот образ в буквах и слогах».

Это замечание Сократа надо понимать в аспекте того, как человек образует имя предмета средствами звука (речи). Однако именем вещи пользуются все, а называет ее (вещь) по имени только тот, кто обладает искусством «мастера имен». В диалоге «Кратил» Платон пытается понять природу слова с точки зрения действия человека как общественного существа. Образуя имя вещи, и, закрепляя его в слове, человек, по Платону, создает окружающую его картину мира. Получается, что картина мира будет такой, какой ее создает в имени вещей и событий «мастер имен».

Но прежде, чем назвать, надо знать. Проблема nomen est omen, оказалась первой и главной в цепи действий человека на пути создания соответствующей природе вещей картины мира. У Платона даже имя «Зевс» (Верховного божества древних греков) расчленяется на две части. Люди, в зависимости от обстоятельств, пользуются то одной его частью, называя Дием (Dis), то другой, называя Зеном (Dzen). Здесь в корне имени находится глагол dzan (жить). Именно условия жизни диктовали людям Древней Греции выбор их богов, Верховного божества в том числе.

Таким образом, в диалоге «Кратил» Платон меньше всего стремится доказывать идеализм своей объективно-реальной идеи как основы всего сущего. Устами Сократа Платон выявляет формы субъективно-человеческого функционирования вещей, событий, фактов и их имен. В диалоге представлена не столько философия имени, сколько его семиотика и лингвистика. Точнее, здесь заложены основы философии семиотики и лингвистики. Судите сами, читатель.

В фразеологии широко известно выражение «муки Тантала» - страдания, вызываемые созерцанием желанной цели и сознанием невозможности ее достигнуть. У А.П. Чехова в рассказе «Тряпка» подчеркнуто: «За дверью послышались громкие аплодисменты и симпатичный голос княжны Рожкиной, певшей «Я вновь пред тобою...» У секретаря затрепетало под сердцем. Муки Тантала были ему не по силам».

По древнегреческому мифу Тантал, царь Фригии, за оскорбление богов был строго наказан: низвергнутый в Тартар (ад), он был обречен вечно испытывать муки жажды и голода, хотя он стоял по горло в воде и над ним нависали ветви с роскошными плодами. Платон в диалоге «Кратил» об этом же поведал следующее:

«Сократ. Имя Тантала всякий сочтет правильным и соответствующим природе, если то, что о нем рассказывают, правда.

Гермоген. А что именно?

Сократ. Еще при жизни с ним приключилось много ужасных несчастий, после чего в конце концов все отечество его целиком было разорено, да и в Аиде это болтание (tantaleia) камня туда-сюда над его головой удивительно созвучно его имени. А просто, видимо, кто-то, желая назвать самого уж бесталанного (talantaton) человека, слегка скрыл свое намерение, назвав его Танталом (Tantalos). Это имя и закрепила за ним прихоть молвы. Хотя по преданию Тантал был сыном Зевса».

Заметил, читатель, как эволюционировал миф о «Муках Тантала» в истории предания о нем. От болтания камня над его головой в творчестве мыслителей Древней Греции до мук жажды и голода в интерпретации Нового и Новейшего времени. Эту эволюцию мы специально представили в различных ситуациях и у различных авторов (от Платона до А.П. Чехова) с целью лишний раз показать, условность всех имен человеческого языка и безусловность детерминанты его появления в слове как речи, в зависимости от условий человеческого бытия.

Более того, вся композиция диалога «Кратил» Платоном выстроена на основе противопоставления мнения Гермогена, ученика Протагора, об условном характере всех имен человеческого языка, зависимости имени вещи от произвола людей, и мнения Кратила, ученика Гераклита, о полном соответствии языка (имени вещей) природе самих вещей.

Скажем больше, диалог «Кратил» в творчестве Платона оказался, по мнению специалистов, мало популярным. В комментарии к тексту диалога говорится: «Широкой публике все эти бесконечные этимологии совершенно не нужны, так как ей достаточно было бы каких-нибудь трех-четырех примеров; что касается ученых-лингвистов, то и те часто разводят руками и не знают, что делать, когда начинают читать в диалоге все эти фантастические толкования огромного количества имен и слов».

Однако мы так не думаем. Платон действительно большую часть диалога тратит на этимологию слов и имен. С теперешней (нынешней) точки зрения затраты Платона кажутся смехотворными, не стоящими выеденного яйца. Ой, ли?

Фраза: «выеденного яйца не стоит» - повествует о том, что никакого значения не имеет в данном конкретном отношении. В письме А.С. Суворину 18 октября 1892 года А.П. Чехов пишет: «Для самолюбивых людей, неврастеников нет удобнее жизни как пустынножительство. Здесь ничто не дразнит самолюбия, и потому не мечешь молний из-за яйца выеденного».

В наше время диву даешься, как Платону пришло в голову почти 2,5 тысячи лет назад средствами диалога исследовать природу языкового знака с точки зрения его общественной значимости и проблему звука речи в качестве материала языкового знака. Тут выеденным яйцом и не пахнет. Дело серьезное вполне и настоящим образом. Однако мы не станем утруждать нашего читателя огромным количеством примеров образования имен и слов из «Кратила», но вот два-три примера возникновения слов, относящихся к представлению о человеке все же приведем.

Многие слова, утверждает Платон, возникают средствами преобразования в них либо окончания, либо среднего слога, либо придания слогу нового ударения. Посмотрим, как это делает Платон устами Сократа:

«Сократ. Так вот, мне кажется, одно из этих преобразований претерпело и слово «человек» (anthropos). Ведь это слово получилось из целого выражения, после того как (из середины) была изъята альфа...

Гермоген. Как это?

Сократ. А так. Имя «человек» означает, что тогда как остальные животные не наблюдают того, что видят, не приводят сравнений, ничего не сопоставляют (anathrein), человек, как только увидит что-то, - а можно также сказать: «уловит очами», - тотчас начинает приглядываться и размышлять над тем, что уловил. Поэтому он один из всех зверей правильно называется «человеком» (anthropos), ведь он как бы «очеловец» того, что видит».

В истории философии привыкли рассказывать байки о том, как Платон понимал человека в виде животного на двух ногах, но без перьев. Но вот почему-то нигде и никто не говорит, что у Платона человек это такое животное, которое то, что видит, размышляет о нем, т.е. очеловечивает то, что видит. Теперь, например, нам стало более понятным представление молодого Маркса о человеке, высказанное им в одной из его ранних работ «Экономическо-философские рукописи 1844 года». Здесь человек, по Марксу, - это природа, ставшая человеком, или очеловеченная природа. «Поэтому не только в мышлении, но и всеми чувствами человек утверждает себя в предметном мире» как «очеловеченная природа».

Таким же интересным путем возникает слово «душа». Сократ предлагает Гермогену разобраться в том, что именно люди называют душой, а что телом человека:

«Сократ. Чтобы сказать это сразу, недолго думая, вероятно, давший это имя подразумевал что-нибудь в таком роде: пока она (душа) присутствует в теле, она – причина его жизни и доставляет ему возможность дышать и отдыхать (anapsychein). Когда же это отдохновляющее начало покидает тело, последнее, погибая, умирает. Поэтому, мне кажется, она и называется душой (psyche)».

Тело человека, по Платону, имеет разные объяснения. Многие считают, что тело, или плоть (soma), подобно могильной плите (sema), скрывающей погребенную под ней в этой жизни душу. В вопросе о душе Платон был склонен больше верить последователям оккультного учения орфиков (от Орфея – мифического певца), согласно которым душа человека терпит некое наказание за первородные грехи, а плоть служит ей оплотом, чтобы она уцелела до момента искупления вины. Тут уж действительно ни прибавить, ни убавить ни буквы.

В диалоге «Кратил» Платон, конечно же много напутал, еще больше недоговорил. По Платону, первые учредители имен и слов как знаков этих имен, были людьми вдумчивыми наблюдателями небесных явлений, тонкими знатоками слова. Эти люди, по Платону, такими родились. Мы же полагаем, что они такими становились в результате обучения и воспитания. Родившийся человек – это всего лишь дитя человеческое. Тем более те, кому первым выпала доля присваивать имена вещам и явлениям, определять знаковую часть языка в слове. Нет таких людей, которые бы без знания природы вещи, без наличия необходимой материальной и духовной культуры социальной среды могли бы назвать ее имя. Кошку назвали кошкой, а собаку собакой при условии длительного познания их природного существа и служения человеку. В дикой природе нет такого существа, кто имеет представления о лошади или курице наравне с человеком. В семиотике языка как речи и то, и другое, и третье - суть очеловеченная природа и названная именем с точки зрения предметной деятельности человека. Не больше, но и не меньше.

Не будем, однако, слишком придирчивыми к Платону, помятуя о том, что 2,5 тысячи лет тому назад ему первому довелось продираться сквозь толщу проблем истины возникновения имени вещи и выражения ее в слове. Это ведь Платон первым обозначил роль социально-экономических условий бытия людей в выделении языковых знаков. Это ведь он разделил общество на три категории лиц по их отношению к слову. Давать имена рабам – дело их хозяев. Давать имена гражданам – дело общины. Давать имена вещам – дело тех искусств, к которым эти вещи относятся. С этой точки зрения вся фабула диалога «Кратил» направлена на то, чтобы доказать функциональное значение имен в общественном использовании.

Тогда, спрашивается, как же быть с назначением имен, идущих от богов Олимпа и самого Зевса? Каково их функциональное значение для людей, разделенных по признакам социально-экономического бытия? Об этом, кстати, Сократа спросил Гермоген, усомнившись в том, что все люди одинаково поймут, что хотели боги выразить в том или ином имени. Речь зашла об имени Дионис (Dionysos), которое одни толковали как «дающий вино», другие – «пьющий вино ради забавы», добавив в имя одну согласную и одну гласную буквы (Didoinysos). Большинство пьющих глупцов, по мнению Платона, заставляют видеть себя умниками, т.е. «видоумно» по результатам пьянства.

С той поры, когда обсуждалась тема пьянства между Сократом и Гермогеном, прошло 2,5 тысячи лет. Похоже, что за прошедшее время имя Дионис все чаще толкуется в его втором значении. Любителей пображничать ради забавы с каждой новой эпохой становилось все больше. Россия в этом отношении сегодня оказалась впереди планеты всей.

Однако вернемся к диалогу между Гермогеном и Сократом на тему толкования имен, названных богами Олимпа:

«Гермоген. Давай попытаемся рассмотреть имя Гермеса – что, собственно, оно означает.

Сократ. Да ведь это имя (Hermes), видимо, имеет отношение к слову: он толкователь воли богов – герменевт (hermeneys) и вестник, он и вороват, и ловок обманывать словами, он же покровитель рынка, - а все эти занятия связаны с властью слова».

Дальше в диалоге «Кратил» Платон ведет большое исследование этимологии слова и имен «Гермес» и «Пан» (Pan).

Пан – сын Гермеса, постоянный спутник вечно путешествующего Диониса, свита которого состояла из козлоподобных демонов. Пан отличался своей двойственной природой. Слово (pan) означает «все», которое можно повернуть и так, и этак, поэтому оно оказывается двойственным: истинным и ложным. Причем истинная его часть гладкая, божественная (от Гермеса-отца), а ложная косматая, козлиная и находится среди простых людей, в их толпе. Отсюда и все трагические предания. Козлище (Пан) - «козлиный пастух» олицетворяет собой идеологию растворенного зла в людской толпе. Сегодня все народы Земли отождествляют это «Козлище» с происками фашизма в славяно-русском и мусульмано-арабском мире. Семиотика преданий о всеобщем зле «козлиного пастуха» в их герменевтике (знаковом значении и смысле) приобрела новый, более зловещий вид.

Так сходятся крайности, подтверждая собой, что любое значение и смысл имени вещей, их свойств и отношений, выраженных в словесном знаке, имеют отнюдь не божественную, а социальную природу. Выяснение этой природы является одной из сложнейших и важнейших задач современного языкознания вообще, а социальной философии в частности.

Первоначальным источником тому и другому служат диалоги Платона «Кратил» и «Филеб». Во второй части «Кратила» Платон стремиться показать диалектику слов и имен, их изменчивость в зависимости от практически-ухищренной деятельности людей. Хотя Платон называет эту деятельность, изменяющую слова и их значение, «во имя красоты и течения времени». Причем красота в диалоге «Кратил» отождествляется с термином «расцветать» (thallein), что означает прибывание новых сил, которые внезапно, быстро возросли методом бега - «бежать» (thein) или прыжка – «прыгать» (hallesthei).

Изучая дальше этимологию слова «расцветать» средствами различных видов движения в слове некоторых букв и слогов, Платон приходит к выводу, согласно которому категория «расцвет» перерастает в категорию «искусство» (techne):

«Сократ. Такое слово, например, techne (искусство): очень важно узнать, что оно значит.

Гермоген. Да, это верно.

Сократ. Не значит ли это слово «иметь ум» (heksis noy). Если переставить и измерить некоторые буквы, то и получится «искусство».

Платон устами Сократа стремиться показать, что произвольная замена смысла и значения слов средствами замены букв и слогов в слове «кому как заблагорассудится» приведет людей к затруднениям в общении и взаимопонимании. Механическая (без смысла и значения) замена имен и словесных знаков на то, «кому как заблагорассудится» неизбежно приводит деятельность людей различного рода «ухищрениям» (mechane).

Вместе с тем механическое (mechane) изменение имен и слов в их первоначальном значение и смысле Платон оправдывает наличной практикой бытия людей:

«Гермоген. А что ты скажешь о «целесообразности»?

Сократ. Видимо, Гермоген, «целесообразность» имеет не тот смысл, какой вкладывают в него торговцы, когда хотят возместить расходы, но тот, что оно быстрее всех вещей и не позволяет им стоять на месте. Порыв прекращается в своем движении и не задерживается именно потому, что целесообразное отвращает от него все то, что может привести его к завершению, и делает его неустанным, бессмертным: вот поэтому, мне кажется, и нарекли доброе «целесообразным» (lysiteloyn)».

Здесь же Платон противопоставляет категорию «целесообразность» термину «полезное» (ophelimon). Целесообразным, по Платону, называется то, что сообразует порыв с целью, а полезное – это имя чужое в человеческой деятельности. «Голой» пользе (ophelimon) в действиях людей Платон советует предпочитать слово «ophellein», которым часто пользовался Гомер, оно значит «приумножать», «увеличивать» и «созидать».

Семиотику термина «полезное» разрабатывал американский философ, логик, математик Чарлз Пирс (1839-1914). В его философии идея полезного (прагматичного) приобретает характер взаимосвязи, с одной стороны, американского эмпирического позитивизма (истина есть то, что полезно мне), с другой стороны, объективно-идеалистического подхода к обоснованию сущности имени вещи, представленного в философии Платона и Шеллинга. Сегодня, к сожалению, даже философию прагматизма в ее понимании Ч. Пирсом извратили до «голой полезности». Польза всего окружающего исключительно «для меня» - вот основное содержание современной американской философии и всех тех, кто держит нос по ветру американизма (прагматизма) духа.

Об этой стороне дела у нас будет большой разговор, но он еще впереди. А теперь продолжим поиски Платона в анализе появления имен и слов в зависимости от звуков языка. В диалоге «Филеб» Платон, помимо всего, поднимает сложнейшую тему взаимосвязи ума (сознания) человека и истинного знания. Сложность обусловливается тем, что Платон синтезирует ум (сознание) человека с его удовольствием, которое само по себе вне ума ничего не стоит. В наше время представители средств массовой информации, пропагандируя типы «райских наслаждений», погружают сознание молодых людей в нирвану удовольствий, при этом мало заботясь об их уме.

В диалоге «Филеб» Сократа беспокоит проблема, которая звучит следующим образом: «Не одолеет ли жизнь в удовольствиях разумную жизнь?». То, что было научной проблемой Сократа и Платона 2,5 тысячи лет назад сегодня, к сожалению, стало реальной практикой жизни миллионов молодых людей. Жить в удовольствие и чаще всего за чужой счет, стало модным явлением социального бытия подрастающих поколений России.

Разумеется, удовольствия человека сами по себе разнообразные. К гибели людей ведут чрезмерно превышенная цена удовольствий, где ни ума, ни образования не требуется. Посмотрите на толпы городской молодежи, потребляющей пиво без меры. Реклама пива и девиз на каждом углу, призывающий идти «с пивом по жизни», сделали свое дело. В руках у каждого из толпы либо бутылка с пивом, либо оголенный пупок осовелой от пива подружки. Насосались пивом как пауки и, как говорили древние: “Valeant curae!”. Прощайте, заботы!

Между тем в диалоге «Филеб» Платон устами Сократа утверждает, что только разумное удовольствие в жизни способно принести радость человеку:

«Сократ. Однако посмотри: с одной стороны, мы говорим, что удовольствие испытывает человек невоздержанный, с другой – что и рассудительный наслаждается в силу самой рассудительности; наслаждается, далее, безумец, полный безрассудных мнений и надежд; наслаждается и разумный в силу самого разумения».

К таким разумным удовольствиям, которые приносят исключительно одну радость, Платон относил радость познания постоянно развивающейся речи. Это не познание мира вообще, но познание, обусловленное развитием речи, развитием вечно нестареющим свойством нашей речи. Здесь Платон снова и снова копнул так глубоко, как никто этого до него не делал.

Если сказать честно, то и после Платона на эту сторону дела мало кто обращал внимания. Мой учитель А.Ф. Лосев на одной из встреч с нами (студентами философского факультета МГУ) заметил: «Диалог «Филеб» относится к одному из сложных философских творений Платона. Это произведение требует к себе весьма вдумчивого чтения и кропотливого изучения. Еще лучше будет, если вам подвернется под руку толковый толмач». При этом Алексей Федорович пошутил насчет того, что мы слишком поздно пришли в философию, поскольку наше время не отличается наличием сократов. Мы ненавязчиво, но настойчиво возразили учителю Лосеву, указывая на него, как на личность, равноценную по нашим временам Сократу.

Золотые студенческие годы... Тогда мы действительно были погружены в наслаждение от радости постоянного познания все нового и нового в нашей жизни. Не все, чему учили нас мудрые философы МГУ конца 50-х и начала 60-х годов ХХ века, мы усвоили и запомнили. Вот и диалоги Платона «Кратил» и «Филеб» для меня, например, были невостребованными почти 40 лет моей работы на ниве преподавания философии в вузе. Хотя я не забывал наших субботних встреч со многими ведущими философами страны того времени. И пусть лучше будет поздно, чем никогда возвратиться на круги своя.

А.Ф. Лосев как-то буднично и ненавязчиво однажды заговорил с нами по поводу того, что древние философы и мудрецы были лучше нас и богаче духовно, поскольку обитали ближе к богам и Прометею, бросившего к ногам людей божественный дар огня во всем, в том числе и огня ярчайшего познания. Меня как громом поразил такой обыденный, но совсем необычный поворот наших бесед. О чем это он? – подумалось мне тогда. Кажется, только теперь стал отчетливо осознавать сущность «огня ярчайшего познания». Лучше позже, чем никогда.

Платон устами Сократа требовал в диалоге «Филеб» четко различать диалектический и эристический способ размышления. Под термином «эристика» древние греки понимали искусство вести спор, полемику. Эристика (по греч. eristikos спорящий). Диалектику (развитие) спора Сократ в диалоге «Филеб» ведет по правилам доказательств практикой речи, выраженной в словах и звуках:

«Сократ. Звук, исходящий из наших уст, один, и в то же время он беспределен по числу у всех и у каждого».

Например, в греческом алфавите 28 букв, каждая из которых способна произвести множество звуковых сочетаний, из которых образуются слова. Это многие миллиарды слов. Об этом достаточно умело сказано в работе И.А. Хабарова «Философские проблемы семиотики». Однако, по мнению Сократа, знание возможности нашей речи в звуковом производстве слов еще не делает нас мудрыми. Это похоже на то, когда мы знаем, что музыкальные звуки бывают высокими, низкими и средними, но от этого мы еще не можем понять самой музыки, а тем более быть музыкантами. Для того и нужна разумная жизнь, чтобы с радостью познавать и то, и другое, и при этом быть еще и мудрыми.

Одним из признаков высокой мудрости, по Сократу, выступает осознание человеком положения, что его мнения могут быть как истинными, так и ложными, а удовольствия всегда истинными. Истинность удовольствий, однако, зависит от мнений человека, что признается самим же Сократом. Такое противоречие в рассуждениях Сократа обнаруживается и в отношении музыкального оформления языка как речи и слова. Платон в диалоге «Филеб» устами Сократа доказывает, что с помощью комбинации звуков можно добиться полного сходства с обозначаемой словом вещью.

Сложность диалога «Филеб» заключена как раз в том, что здесь Платон стремиться музыкальное тождество речи с обозначаемой словом вещью доказать средствами удовлетворения собственных удовольствий человеком. Прямо скажем, противоречивость мнений налицо. Платон осознает это противоречие и пытается разрешить его средствами синтезирования факта удовольствия и знания о нем. Дальше по тексту диалога «Филеб» идет длинное-длинное рассуждение о «чистых» и не совсем чистых удовольствиях, о их полноте и ограниченности. К чистым удовольствиям Платон устами Сократа относит те, которые возникают в звуках голоса:

«Сократ. Я говорю о нежных и ясных звуках голоса... Они прекрасны не по отношению к чему-либо другому, но сами по себе и сопровождаются особыми, свойственными им удовольствиям».

Итак, источником методологической базы семиотики языка и сознания в культуре народа были представители древнегреческой философии, где самый большой вклад в проблему языка и сознания внес Платон. Полагая, что с помощью комбинаций звуков в слове можно достигнуть полного сходства слова и вещи, Платон, однако, предостерегал будущих исследователей об опасности «удвоения» вещей. Платона больше всего волнует идея вещи, а не сама вещь. Но тогда как быть с языком, словом которого названы все вещи? С объективно-идеалистических позиций Платона ответа на вопрос в его диалогах и других работах не находим. Если язык – это знак вещи, выраженный словом, то слово, выходит, является материальным носителем мысли о вещи, а не самой вещи. От слова «халва» во рту не слаще, подавай саму халву, чтобы получить удовольствие.

Между тем Платону удалось убедить современников и всех его последователей в теории языка и словообразования, что слово не должно удваивать отображаемого предмета. Платон понимал, что раздвоенность вещи в абсолютном тождестве с его именем неизбежно приведет к коллизии, когда «никто не мог бы сказать, где он сам, а где его имя». Слово предназначено служить знаковым сходством с предметом, быть его моделью в языке, но не более того. Мир вещей, событий и фактов по отношению к языку суть объективный мир, существующий независимо от слов о нем.

Здесь, однако, происходит метаморфоза слова и вещи. Соотнося слово и вещь, человек выделяет существенные свойства предметов в зависимости от уровня общей культуры окружающей его социальной среды. Слово приобретает новые качества – оно становится понятием и суждением о вещах. Понятие и слово о вещи логически закрепляют значение и смысл сравнения (модели) слова и вещи на новом уровне – на уровне знания. Теперь человек, обозначая вещь словом, постигает сущность вещей в зависимости от того, как они выражены в слове. Так Платон, сам не догадываясь о том, ввел в процесс научного познания мира вещей и событий метод моделирования средствами знакообразования. Слово – это знак вещи, закрепляющий в понятиях и суждениях знание о вещи.

Чтобы полученное знание приобрело общезначимый смысл, необходима не столько индивидуальная, сколько общественная практика закрепления слов не только по природе, но и по обычаям культуры. Поэтому один и тот же предмет у разных народов носит иное название и даже имеет иной смысл. Синонимия вещи в словах – результат культуры народов, а не природы вещей. Это подтверждает звуковой состав слов, отображающих один и тот же предмет у разных народов. Именно культура синонимии слов смогла справиться с хаотическим свойством построения звукового состава речи каждого народа и приступить к упорядочению языка от хаоса к его систематизации в форме народного словаря. Первым, кто сделал гениальную попытку создания словаря, был Аристотель.

Действительно, уже самые первые попытки создания имен вещей на основе отбора комбинации звуков естественного языка неизбежно привели к задаче упорядочения слов в виде словаря данного народа. Само собой разумеется, что Аристотель начинал осмысление языка с точки зрения принципов построения речи не на пустом месте. Диалоги Платона, труды Фалеса, Анаксагора, Зенона, Гераклита и Демокрита, в которых затрагивались вопросы соотношения речи и мышления, были для него точками опоры. Заслугой Аристотеля является то, что он, во-первых, раскрыл логические правила, по которому комбинируются слова в речи (силлогистика); во-вторых, разбил слова на классы по их употреблению в предложениях (суждениях).

Классы слов Аристотель назвал: «имя», «глагол», «член». После такого деления неизбежно возникло требование идентифицировать слова, входящие в классы средствами падежа и союза. Падеж позволил видоизменять слова, не выводя их за пределы класса. Союз придал речи осмысленное звучание. Аристотель исходил из того, что смысл звучания слова надежнее бессмысленного его мычания. В работе «Об истолковании» он утверждал:

«Итак, то, что в звукосочетаниях, - это знаки представлений о душе, а письмена – знаки того, что в звукосочетаниях. Подобно тому, как письмена не одни и те же у всех людей, так и звукосочетания не одни и те же. Однако представления в душе, непосредственные знаки которых суть то, что в звукосочетаниях, у всех людей одни и те же, точно так же одни и те же предметы, подобия которых суть представления». Так Аристотель вышел за пределы платоновских идей, детерминирующих наличную суть предметов. У Аристотеля представления человека суть подобия предметов объективного мира.

Лед тронулся. Имена предметам дают люди, при этом звучание имени предмета и его письменный знак у всех народов будут разными. Различие детерминировано культурой народов. Установив материалистический взгляд на соотношение предмета и мысли о нем в именах, Аристотель вплотную занялся теорией имени.

«Итак, имя есть такое звукосочетание с установленным значением безотносительно ко времени, ни одна часть которого отдельно от другого ничего не означает... Имена имеют значение в силу соглашения, ведь от природы нет никакого имени. А возникает имя, когда становится знаком, ибо членораздельные звуки хотя и выражают что-то, как, например, у животных, но ни один из этих знаков не есть имя».

Вот вам и доказательство того, что осмысленное и предметное звучание богаче и надежнее бессмысленного и беспредметного мычания. Хотя история предмета семиотики сложилась так, что большинство людей, исследующих проблему имени вещи, все же склонны абсолютизировать имя, а не вещь. Иными словами, в семиотике последователей Платона больше, чем Аристотеля. Жаль, жаль...

Эпоха Возрождения подтвердила наш вывод. Людей, исследующих взаимосвязь предмета и его имени закрепленного в слове (знаке), подкупала платоновская правда о том, что с помощью комбинации звуков возможно добиться полного сходства с вещью. Хотя всем было известно, что сам Платон предупреждал об опасности удвоения предметов. Платон такую опасность предвидел, его последователи – не всегда.

В том, что в семиотике последователей Платона оказалось больше, чем Аристотеля во многом виновен и сам Стагирит. В цитируемой его работе он все время топтался на пяточке «высказывающейся речи», где слово, обозначающее имя не всегда имеет правильный акцент по отношению к предмету. Аристотеля смущали так же слоги слова, которые способны исказить не столько имя, сколько отображаемый предмет. Судите сами, читатель.

«Речь, - утверждал Аристотель, – есть такое смысловое звукосочетание, части которого в отдельности что-то обозначают как сказывание, но не как утверждение или отрицание; я имею в виду, например, что «человек» что-то, правда, обозначает, но не обозначает, есть ли он или нет; утверждение же или отрицание получается в том случае, если что-то присоединяют.

Отдельный же слог слова «человек» не означает что-либо, точно так же как «ышь в слове «мышь» ничего не означает, а есть один только звук... Всякая речь что-то обозначает, но не как естественное орудие, а, как было сказано, в силу соглашения».

Дальше по тексту Аристотель вообще сбился с материалистического представления о взаимосвязи предмета с именем и словом о нем. Высказывающая речь, говорил Аристотель, вообще может не нести никакой положительной нагрузки. Примером этому приводит мольбу человека, которая есть речь, но предмета речи в мольбе может и не быть.

Это утверждение неверно. Если есть мольба, то есть и предмет мольбы, пусть он будет и не в форме материального объекта, а всего лишь в форме веры. У А.П. Чехова в рассказе «Темнота» мольбе придается особое внимание в качестве усиления просьбы. «Доктор, господин хороший! – взмолился он... Яви божескую милость, отпусти ты Ваську домой! Заставь вечно бога молить». То же самое мы находим и в романе А.И. Герцена «Кто виноват?». «Алексей Абрамович часто повторял ей (Любоньке. Примеч. автора), что она всю жизнь обязана бога молить за его жену, что ей одной обязана она всем своим счастием». А.С. Пушкин в «Капитанской дочке» использовал эту фразу следующим образом: «Да ты должен, старый хрыч, вечно бога молить за меня да за моих ребят, за то, что ты и с барином-то своим не висите здесь вместе с моими ослушниками».

Коль скоро есть речь и имя, следовательно, есть и предмет речи, и объект имени. Не важно, будь то солнце или колесо, гром или молния, Бог или дьявол.

Исследователи склонны считать, что Аристотель сбился с истинного материалистического пути анализа проблемы языка по причине того, что «увлекся попыткой согласовать аналогию с аномалией в описании языка». Аномалия, мол, «приводила Аристотеля к различным толкованиям как самого языка, так и мира, отображенного в языковых знаках». Вполне понятно, что идеалистический и материалистический принцип заставлял Платона и Аристотеля искать аналогии и аномалии языка «не в самом языке, а за его пределами». У Платона это были идеи вещи, у Аристотеля – природа вещей, которая могла быть и нематериальной.

Эти два философских подхода к образованию имени предмета и слова о нем требовали новых знаний о языке как речи. Появляется филология – наука о языке и литературе. В структуру филологии вошли фонетика и грамматика, этимология слова и все остальное, что входило и входит в систему знаний о древних и классических языках.

Здесь же необходимо уточнить новое представление о философии, как науки изучающей природу истины, знания и процессов познания. Предмет философии напрямую связан с проблемой жизни и этики человека, рациональным размышлением о добре и зле в мире вещей и событий.

Филология, таким образом, вытекает из предметного поля философии в том плане, в каком знание, как способ существования сознания человека, включено в исследование взаимосвязи языка и сознания. Семиотика того и другого (языка и сознания) носит вспомогательный характер как в филологии языка и литературы, так и в философии языка и сознания. Обручем, который стягивает все клепки бочки, здесь выступает культура, выраженная в совокупности всех материальных и духовных ценностей, выработанных конкретным народом и всем человечеством. Надо только усвоить, что человечество – это народы планеты Земля.

Таким образом, начиная с Платона и Аристотеля, сложились два подхода в учении имени и слова о предмете. Первый подход изучал общее перечисление звуков, букв соответствующих идеям вещей. Последователи Платона употреблением и развитием звуков и букв развили поэтику и риторику. Второй подход представлял процесс развития логического анализа языка средствами языковых структур. Последователи Аристотеля, (стоиков, Зенона и Хрисиппа) развивали наиболее важные категории и понятия в языке. Они классифицировали звуки и части речи. Все это вместе взятое привело к созданию сначала древнегреческих текстов, а затем и грамматики (Дионисия Фракийца), и синтаксиса (Апполона Дискола).

Оба направления в исследовании языка, будучи односторонними, все же вскрывали некоторые существенные стороны внутреннего строения языка. Однако, не понимая в языке главного, - быть материальным носителем мысли человека, - древнегреческие мыслители действовали сугубо эмпирически. Даже Аристотель признавал недостаток теоретической культуры в исследование правил языка как речи, не говоря уже о том, что надо было видеть язык еще и в качестве материального носителя мысли. Для него необходимое в языке – это начало бытия языка. Необходимость Аристотель соотносит с действительностью, которая, по его мнению, «первее возможности».

В исследовании языка как речи, Аристотель не оперирует категорией «случайность» в связке с категорией «необходимость». Он признает за фактом необходимости начало бытия языка, но все остальное в языке объясняет как следствие необходимого. Причины развития языка Аристотель подменил необходимостью. И в этом смысле он был ближе к идеализму Платона, чем к материалистам Древней Греции. Однако, не желая двигаться в сторону признания платоновских идей причиной всего сущего, в том числе и языка как речи, Аристотель сделал серьезный теоретический шаг в исследовании логической структуры языка. Здесь ему равных не было вплоть до работ Г. Лейбница, И. Канта и Гегеля.

В своих работах «Первая Аналитика», «Вторая Аналитика», «Топика» Аристотелю впервые удалось систематизировать и кодифицировать приемы рассуждения. Более того, он сделал эти приемы предметом научного исследования. Конечным результатом своих исследований по логике развития суждений Аристотель написал работу под названием: «О софистических опровержениях», в которой в частности говорил:

«Итак, мы замыслили найти некоторое средство строить умозаключения относительно предложенных для обсуждения проблем на основе наиболее правдоподобных из имеющихся посылок». Замысел Аристотеля вылился в гениальное учение по имени «Логика». Он с гордость и полным на то правом заявлял, что новая дисциплина – его детище, что в этой области до него «...в наличии не было ровно ничего. Обучение эристическим доводам за плату было сходно с учением Горгия. Ибо одни предлагали ученикам заучивать риторические речи, другие – речи, в которых «умело» ставятся вопросы... Поэтому обучение ими учеников было быстрым, но неумелым». И дальше. «Что же касается учения об умозаключениях, то мы не нашли ничего такого, что было бы сказано до нас, а должны были сами создать его с большой затратой времени и сил».

Мы уже подчеркивали, что в исследовании языка как речи и его логики, разумеется, до Аристотеля были некоторые попытки. По свидетельству Секста Эмпирика, Диогена Лаэрция одними из первых в этом плане были Зенон из Элеи, Демокрит, пифагорейцы и особенно Сократ. Именно Сократу принадлежит искусство доказательства от противного, т.е. доказывать правоту своих взглядов методом наведения и общего определения. А это и есть начало общетеоретического (философского) знания. В книге Н. Бурбаки «Очерки по истории математики» говорится, что современному математику с трудом поверится, что метод его науки, а именно доказательство, привлек впервые исследовательский взор не математика, а философа, причем такого, который, «по-видимому, не слишком обременял себя изучением математических достижений своего времени». Однако о чем здесь свидетельствует Н. Бурбаки?

О многом, в том числе и о проблеме общего в языке научного знания. Ничего невозможно понять отдельного и особенного в языке как речи, в том числе и языке науки, пока не разберешься в общей проблеме языка. «Всякое общее, - писал по данному поводу В. И. Ленин, - есть (частичка или сторона, или сущность) отдельного». Современный системно-диалектический анализ проблемы единичного и общего в языке, в том числе и языке науки предполагает как минимум знание трех предшествующих концепций общего и его связи с единичным: платоновскую, аристотелевскую и гегелевскую концепцию.

Мы уже установили по диалогам «Кратил» и «Филеб», что Платон определял проблему общего в языке средствами отношения тождества языка с природой предмета, а природу предмета представлял как инобытие идеи. Аристотель, напротив, определял общий признак языка и предмета через отношение сходства. У Гегеля проблема общего в вещах и явлениях (языка в том числе) определяется понятием диалектической связи.

Интересно отметить, что концепция общего у Аристотеля находится между концепциями двух объективных идеалистов – Платона и Гегеля, различие между которыми практически незаметное. В объективном идеализме проблема общего, будь то в вещах или явлениях языка, опирается на сверхъестественное существование идей предметов (Платон) и абсолютной идеи, отчуждающий из себя мир предметов, языка в том числе (Гегель).

Аристотелевская теория общего в вещах и явлениях содержит два исходных положения, знать которые необходимо каждому, кто стремиться разобраться в проблеме общего в языке. В «Метафизике» Аристотель утверждает, что именно с проблемой общего в вещах и явления связан наиболее трудный вопрос, а именно: «если ничего не существует помимо единичных вещей, – а таких вещей бесчисленное множество, – то как возможно достичь знания об этом бесчисленном множестве?». Это, во-первых.

Во-вторых, «мы познаем все вещи постольку, поскольку у них имеется что-то единое и тождественное и поскольку им присуще нечто общее».

Над проблемой этого «нечто общего», в том числе и общего в языке, как речи больше всего задумывался Аристотель. «Если материя, - говорил Аристотель, - есть именно потому

Мы уже бегло подчеркнули, что семиотика – это наука о знаках и знаковых системах. В анализе того, другого и третьего (языка, сознания, речи) все неразрывно. Например, язык и речь – разные понятия. Но если брать во внимание язык как речь, а не орган речи, то станет очевидным, что язык и речь теснейшим образом связаны между собой функционально. Хотя семиотически язык – это не речь, а система знаков речи. Как утверждают специалисты, «речь редко обходится без словесного языка, а язык функционирует только в речи». Речь, утверждают специалисты, - это всегда язык в действии.

Тонкости взаимосвязи языка и речи – дело сложное и, порой, не поддаются разграничению даже специалистам по лингвистике. Все это так, но при условии, если брать категории языка и речи в отрыве от реальной практики носителей языка – человека и общества. Лингвисты могут рассуждать по поводу этих тонкостей и даже делать определенные выводы безотносительно к реальным условиям функционирования языка и речи. Социальный философ, логик и представитель семиотики, напротив, не имеют права забывать о конкретной личности человека, его культуре, усвоенных знаниях, социальной и природной среды его обитания и еще многое другое.

На одной из лекций по данному вопросу автору книги аспиранты-филологи попеняли на логико-семиотические и философские «излишества» и «нагромождения» в деле взаимосвязи языка и речи. Зачем, мол, филологу знать и учитывать какие-то там условия усвоения знаний и развития языка как речи у конкретного человека, поскольку законы языкознания одинаковы для всех и каждого. Одна шустрая на язык молодая дама посоветовала лектору заглянуть в книгу В. В. Виноградова «Русский язык. Грамматическое учение о слове», чтобы, мол, навсегда отказаться от «семиотических и философских заморочек» в учении взаимосвязи языка как речи.

На вопрос: «Что советует академик Виктор Владимирович Виноградов предпринять, чтобы преодолеть основные причины разногласий в области понимания взаимосвязи языка и речи?» ни один филолог-аспирант, присутствующий на лекции, к сожалению, не ответил. Лектору пришлось процетировать некоторые моменты из рекомендуемой ему книги В. В. Виноградова.

«Термин грамматика – даже в лингвистической литературе – употребляется в двух значениях: и как учение о строе языка, и как синоним выражения «строй языка». Здесь, говорит В.В. Виноградов, происходит невидимая подмена формы и содержания «строя языка», причем не всегда уместной и продуманной подмены. Подмена идет по следующим линиям: во-первых, в учении о слове и его формах (морфология); во-вторых, в учении о словосочетании и его типах и, в-третьих, в учении о предложении (синтаксис). «Морфология представляет, так сказать, инвентарь отдельных категорий слов и их форм, а синтаксис показывает все эти слова и формы в их движении и жизни – в предложении речи». Это утверждение Виноградовым взято из «Общего курса русской грамматики» В. А. Богородицкого.

Академик В.В. Виноградов категорически не соглашается с таким делением, доказывая, что синтаксис не может обойтись без учения о слове как составной части предложения. При этом он ссылается на известного лингвиста Ф. де Соссюра, который писал: «Отделяя морфологию от синтаксиса, ссылаются на то, что объектом этого последнего являются присущие языковым единицам функции, тогда как морфология рассматривает только их форму... но это различение обманчиво... формы и функции образуют целое, и затруднительно, чтобы не сказать невозможно, их разъединить. С лингвистической точки зрения у морфологии нет своего реального и самостоятельного объекта изучения; она не может составить отличной от синтаксиса дисциплины».

К сожалению, оказалось, что современные аспиранты (ни философы, ни филологи) не были знакомы с работами по семиотики языка и сознания в культуре человека. Причем многие из них и не стремились к такому знакомству, ложно полагая, что без этих знаний они свободно могут обойтись. Могут, но только на уровне обыденного сознания в его индивидуальном исполнении.

При стремлении достичь высокого уровня культуры речи необходимо осознанное и целенаправленное овладение всеми слагаемыми речи, в том числе и языком как системой знаков. И то, и другое, и третье (речь, культура и язык как система знаков) в свою очередь, являются составляющими культуры в целом. Объединяя в себе социальное и культурное в языке, люди погружаются в культуру общества средствами действия со знанием дела, т.е. своего сознания. Причем погружение предполагает огромное количество связей между личностью и средой. Об этом достаточно полно сказано в работе Л. А. Осьмук в книге «Взаимодействие социальных миров: к проблеме конвенциональных отношений» представлены четыре вида погружения.

Во-первых, это «погружение в чувства», детерминированных социальными потребностями во взаимодействии с другими и развитой эмоциональной сферы самой личности – носителя языка.

Во-вторых, «погружение в мыслительный процесс», где уже язык выступает в роли носителя мысли человека.

В-третьих, «погружение в диалог», когда разговор выступает потребностью человека в общении с другими людьми на основе взаимного интереса.

В-четвертых, «погружение в деятельность», когда взаимодействие людей мотивировано определенной потребностью и закрепленное словом.

В этих и других аспектах погружения в культуру общества средствами языка человек неизбежно включается сначала в то или иное значение системы звуков, а затем системы знаков, из которых и состоит язык как речь. Например, звук буквы «Я» в русском языке свидетельствует об идентификации человеческого индивида, тогда как у большинства народов Европы этот звук по интонации выражает согласие и соответствует русскому звуку «да». В этом и многих других подобных случаях погружение в культуру народа идет по объективным законам становления и развития ментального плана конкретного народа или даже группы наций. Здесь все будет зависеть не только от родственного звучания высказанного слова, но и от знаковой характеристики смысла высказанного и даже невысказанного слова. Для русских людей согласие с действием другого можно подкрепить кивком головы, а для болгарина тот же самый кивок означает знак отрицания. Все дело в культуре, закрепленной в материальных и духовных ценностях каждого народа.

Вместе с тем русскому человеку интересно знать, почему знаковая часть языка, означающая согласие жестом болгарина представлена противоположно, чем у него. В этом эпизоде представлена та самая социокультурная традиция народа, где люди идентифицируют себя с другими людьми в первую очередь конвенционально, т.е. по соглашению. Здесь жест и знаковая характеристика языка играют первостепенное (онтологическое) значение. Л. А. Осьмук утверждает, что «некая конвенциональность присуща человеку и его субъективному миру еще до того, как он вступает во взаимодействие».

В сборнике работ по семиотике русской культуры, посвященной Ю.М. Лотману, подчеркивается, что без значения смысла слова нет знака, а без знака – значения слова; и тем не менее знак и его значение не могут быть отождествлены, это феномены принципиально различного типа». В чем же, однако, состоит эта «принципиальность»? В мире знаков, оказывается, не действует формально-логический закон тождества, основная характеристика которого следующая: А есть А. В отрицательной форме закон тождества будет записываться соответственно не-А есть не-А.

Логику в университете нам преподавал В. Ф. Асмус. Он утверждал, что согласно закону тождества, необходимая логическая связь между мыслями устанавливается лишь при условии, если всякий раз, когда в рассуждении или выводе появляется мысль о каком-либо предмете, мы будем «мыслить именно этот самый предмет и в том же самом содержании его признаков», т.е. А должно быть тождественно А; (А = А).

Применительно к данному исследованию надо иметь в виду, что формула закона тождества является всего лишь его символическим обозначением и не выражает существа его методологического содержания. Речь идет о том, что, начиная с Гегеля, этот логический закон стремились ввести в качестве основания доказательства тождества вещи и мысли о ней. В материалистической диалектике абстрактное тождество допускает различие внутри тождества, равно как и абстрактное различие допускает тождество внутри различия. Но это уже диалектическая, а не формальная логика. В анализе семиотики языка и сознания в культуре народа мы придерживаемся именно выводов диалектической логики.

Итак, в мире знаков закон тождества не действует. Утверждается, что здесь проявляет себя некая «внутренняя парадоксальность» (А?А). Как это понимать?

Например, знаком яблока может быть и не рисунок (знак, символика) яблока, даже не само яблоко, а всего лишь изображенное в буквах слово «apple». Здесь слово «яблоко» и само яблоко действительно не тождественны. От слова «яблоко» содержимого плода не откусишь и ничего не проглотишь. В этом, собственно, и выражается та принципиальная разница семиотики слова о предмете и сам язык, речь, выражающие значение плода «яблоко». В языке отражен сам предмет, в его семиотике - значение о нем в разных аспектах. Живой язык как речь непосредственно связан с предметом деятельности человека, тогда как семиотика языка - опосредована знаковыми характеристиками предмета. К сожалению, эта опосредованность способна выражать как истину о предмете, так и ложь. «Во вне- и дознаковом мире лжи нет, ложь входит в мир вместе с языком, ложь творят знаки. Как утверждает Руссо, а до него, по слухам, еще Эзоп, язык создан для обмана. И мы видим, как на протяжении столетий борьба с ложью неизменно оборачивается борьбой с самим языком, с его знаковой природой. Однако борьба эта безнадежна в принципе, поскольку бороться со знаками приходится при помощи все тех же знаков».

Мы думаем иначе. Ложь можно победить, но только подчинившись той самой принципиальной парадоксальности сферы знаковости с точки зрения диалектической и символической логики. Формальная логика действительно содержание лжи не исправляет. Семиотика языка и сознания неизбежно выходят из подчинения законов формальной логики. На это в свое время обратил внимание Г. Фреге. В своей работе «О смысле и значении» (1892) он пришел к выводу, что существуют объекты, где истинное значение можно доказать только средствами математики, а не традиционной (формальной) логикой. К сожалению, эта сторона дела будет предметом следующего исследования.
О функциях и роли

науки И образования

в формировании современной

образовательной системы