23
Следующие несколько часов Брунетти провел как в тумане. Его чувства были сродни переживаниям пострадавшего от несчастного случая, будь то пожар или автомобильная авария; вспоминающего, как приехала «скорая помощь», как его на каталке везли в операционную, возможно, даже тот момент, когда над ним нависла маска с хлороформом. Брунетти стоял в той комнате, где погиб Маурицио, отдавал распоряжения, задавал вопросы, сам, в свою очередь, давал необходимые пояснения, но все это время его не покидало странное ощущение, что все это происходит не с ним.

Он запомнил, как смачно выругался один из фотографов, когда у него упал треножник и при этом чуть не разбилась камера; и как поймал себя на мысли о том, как глупо, должно быть, возмущаться по поводу чьей то несдержанности здесь, в этом месте, учитывая, кто является объектом фотосъемки. Он запомнил, как приехал адвокат семьи Лоренцони, а чуть погодя медсестра, ухаживавшая за графиней. Он разговаривал с адвокатом, которого знал уже не один год, и объяснял ему, что они еще не скоро смогут получить тело Маурицио; по крайней мере, не раньше, чем будет произведено вскрытие.

И, объясняя ему это, он никак не мог отделаться от мысли, насколько все это абсурдно. Следы произошедшего были буквально повсюду: на стенах, занавесях, половицах; кровь уже начала просачиваться между досками паркета, и это напомнило Брунетти о пропитанной кровью рубашке графа, которую тот сбросил по дороге в ванную. Брунетти проводил лаборантов в ванную комнату и, показав им одежду, приказал собрать ее, пометить, а также обследовать ладони графа на наличие следов графита. Равно как и ладони Маурицио.

Он даже попытался расспросить графиню, но безуспешно; она, перебирая четки, лишь лепетала слова из молитвенника. Брунетти махнул рукой и, видя, что толку от нее все равно не добьешься, оставил ее наедине с Богом. И медсестрой, разумеется.

Кому то пришло в голову принести диктофон, и Брунетти не преминул им воспользоваться, когда вторично расспрашивал графа, восстанавливая детали того злополучного вечера. Графу удалось смыть только физические следы того, что произошло; в его глазах застыл немой ужас от осознания того, что он совершил; а может, оттого, что пытался сделать Маурицио. Он еще раз изложил ход событий, то и дело останавливаясь и запинаясь, делая длинные паузы, во время которых он, казалось, терял нить повествования. Каждый раз Брунетти мягко напоминал ему, о чем они говорили, спрашивал, что случилось потом.

К девяти часам все уже было кончено; оставаться в палаццо больше не имело смысла. Брунетти отослал лаборантов и фотографов в квестуру и поспешно распрощался с графом. Граф рассеянно пробормотал «до свиданья». Он забыл, что, прощаясь, люди, как правило, пожимают друг другу руки.

Вьянелло тащился следом за Брунетти; вместе они зашли в первый попавшийся бар. Оба заказали по большому стакану воды, а потом – по второму. Странно, ни один даже не подумал о том, чтобы выпить, и оба с отвращением отвернулись от бутербродов, выставленных под стеклянным колпаком у края стойки.

– Ступай домой, Лоренцо, – сказал наконец Брунетти. – Больше мы уже ничего не сможем сделать. По крайней мере, сегодня.

– Ах ты, господи, вот бедолага, – вздохнул Вьянелло, вынимая из кармана несколько купюр и кладя их на прилавок, – и его жена… Интересно, сколько ей лет? Должно быть, едва за пятьдесят. А выглядит так, будто ей все восемьдесят. А то и больше. А теперь… она просто не выдержит.

Брунетти печально кивнул:

– Будем надеяться, что он как нибудь все уладит.

– Кто? Лоренцони?

Брунетти кивнул, но больше ничего не добавил.

Вскоре они покинули бар. Бармен пожелал им спокойной ночи, но ни один из них даже не обернулся. У моста Риальто Вьянелло распрощался с Брунетти и зашагал в сторону причала, чтобы сесть на моторку и отправиться домой по обычному маршруту, минуя район Кастелло. Паромы перестали курсировать еще с семи вечера, и, чтобы добраться до дома, у Брунетти не оставалось выбора, кроме как, пройдя по мосту, вернуться назад вдоль Большого канала.

Перед его глазами стояла леденящая душу картина: тело Маурицио, распростертое на полу, и немые свидетели его страшной смерти: забрызганные кровью и мозгами стена и занавеси. Всю дорогу он не мог отогнать от себя это жуткое зрелище; даже когда поднимался по лестнице, кошмар все еще преследовал его. Из за дверей донесся приглушенный шум телевизора: это домашние, собравшись в гостиной, смотрели еженедельный полицейский сериал. Как правило, Брунетти присоединялся к ним, чтобы поиздеваться над надуманностью сюжета или указать им на очевидные промахи и ляпы.

– Добрый вечер, папа, – прозвучало дважды, прежде чем он нашел в себе силы, чтобы выдавить ответ.

Кьяра появилась в дверях гостиной и заглянула в прихожую.

– Ты уже поужинал, папа?

– Да, мой ангел, – солгал он, вешая пиджак в шкаф и стараясь держаться к ней спиной.

Постояв минутку в дверях, она исчезла в гостиной. В коридоре тут же появилась Паола. Она почти бежала навстречу Брунетти, протягивая руки.

– Что? Что случилось, Гвидо? – еле выговорила она. Ее голос дрожал.

Брунетти по прежнему стоял у шкафа, вцепившись в пиджак и копаясь в его карманах. Паола подошла к нему вплотную и обхватила его за талию.

– Что? Что сказала тебе Кьяра? – с трудом выдавил из себя он.

– На тебе лица нет. Случилось что то ужасное? – Она поймала его руки, положив конец их бесполезной возне в карманах. – Что? – Она притянула его руку к губам и крепко поцеловала.

– Я не могу сейчас об этом говорить, – признался он.

Паола понимающе кивнула. Не отпуская его рук, она отвела его в спальню.

– Тебе лучше прилечь, Гвидо. Ложись, а я приготовлю тебе липовый отвар.

– Я не могу сейчас говорить об этом, Паола, – повторил он.

Ее лицо было серьезно и печально.

– А я и не хочу, чтобы ты говорил, Гвидо. Я просто хочу, чтобы ты лег в постель, выпил горячего отвара и поскорее заснул.

– Да, да, – пробормотал он, и его снова охватило странное чувство ирреальности происходящего. Некоторое время спустя он уже лежал, раздетый, под одеялом и пил обжигающий липовый отвар с медом. Паола сидела на краю его постели и держала его руку до тех пор, пока он не заснул.

Ночь прошла спокойно; он просыпался лишь дважды. Паола крепко обнимала его, а его голова покоилась на ее плече. Оба раза он бросал на нее сонный взгляд, и когда она принималась покрывать поцелуями его лоб, осознание того, что она рядом, успокаивало его, и он снова погружался в сон.

Утром, когда дети ушли в школу, Брунетти частично рассказал ей о том, что случилось. Она молча выслушала его, не задавая лишних вопросов, понимая, что сейчас он больше ничего не скажет. Прихлебывая кофе, она внимательно слушала его, не сводя глаз с его лица.

Когда он закончил, она спросила:

– Что ж, это, значит, конец всему?

Брунетти покачал головой:

– Не знаю. Мы ведь так и не поймали похитителей.

– Но если их нанял Маурицио, значит, он один во всем виноват.

– Если… – вздохнул Брунетти.

– Если что? – подтолкнула его Паола.

– Если он и в самом деле их нанял.

Брунетти замолчал. Паола слишком хорошо знала своего мужа. Бывают моменты, когда вытянуть из него что нибудь невозможно: пустая трата времени и сил. Она кивнула, продолжая пить кофе и ожидая, что за этим последует.

– Тут что то не так, – признался Брунетти. – Мне кажется, Маурицио был совсем не такой. Он не мог… просто не мог этого сделать.

– «Где грифель мой? Я это запишу, что можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем», ²⁹ – назидательно продекламировала Паола. Брунетти был слишком занят собственными мыслями, чтобы спросить, откуда цитата.

– …Мне казалось, что он был искренне привязан к Роберто, даже в чем то опекал его. – Брунетти задумчиво покачал головой. – Нет, нет, я совсем не уверен в том, что он к этому причастен.

– Тогда – кто? – спросила она. – Родители не убивают своих детей просто так; отцы не убивают собственных сыновей.

– Знаю, знаю, – поспешно откликнулся Брунетти. Страшная, недопустимая мысль вдруг овладела его сознанием.

– Тогда кто? – настойчиво повторила Паола.

– Вот в этом то и вся загвоздка. Похоже, что больше некому.

– А ты не можешь ошибаться на его счет? Я имею в виду Маурицио, разумеется.

– Ну конечно. Я могу ошибаться. Я могу быть кругом не прав. Ведь я не имею ни малейшего представления о том, что на самом деле произошло. И по какой причине.

– По какой причине? Кому то потребовались деньги. Разве не это основная причина большинства похищений?

– На самом деле я не уверен, что это было похищение, – признался Брунетти.

– Но ведь ты сам только что говорил о похитителях.

– О да, несомненно, его похитили. И даже послали два письма с требованием выкупа. Но не думаю, что им на самом деле нужны были деньги. – И он рассказал ей о ссуде, которая была предложена графу Лоренцони.

– Как ты об этом узнал? – удивилась она.

– Твой отец мне рассказал.

Она улыбнулась; в первый раз за это невеселое утро.

– Нет, мне это нравится! Семейные тайны! Когда это вы с ним разговаривали?

– Неделю назад. А в последний раз – вчера.

– Об этом?

– Да. Ну, и о других вещах…

– О каких это других вещах? – подозрительно спросила она.

– Он сказал… Словом, что ты страдаешь, что ты несчастна.

Брунетти замолчал; он ждал, как она на это отреагирует. Ему казалось, что это единственный путь вызвать ее на откровенный разговор. И что это самый честный путь.

Паола долго молчала, затем поднялась и налила им обоим еще по чашке кофе, добавила горячего молока, сахара и снова села за стол.

– Господа мозговеды, – насмешливо сказала она, – называют это проецированием.

Брунетти отхлебнул кофе, добавил еще сахарку и с любопытством взглянул на нее.

– Ты ведь знаешь, как часто люди винят окружающих в собственных неудачах, как, стараясь уйти от проблем, зарывают голову в песок.

– Ты думаешь, он несчастен? Но почему?

– А что он сказал тебе? Почему я несчастна?

– Из за наших с тобой отношений.

– Вот, значит, где собака зарыта, – просто сказала она.

– А твоя мама что нибудь тебе говорила?

Паола покачала головой.

– Похоже, ты вовсе не удивлена, – подметил Брунетти.

– Он стареет, Гвидо, и, что самое страшное, начинает это осознавать. Так вот, я думаю, он сейчас переосмысливает свою жизнь, пытаясь понять, что для него важно, а что нет.

– Выходит, его брак – нет?

– Как раз наоборот. Он только сейчас начинает понимать, как для него это важно и как он долгие годы этим пренебрегал. Да что там годы! Десятки лет.

Они никогда прежде не обсуждали, вот так, открыто, отношения ее родителей; признаться, за долгие годы до него не раз доходили слухи о том, что граф неравнодушен к хорошеньким женщинам. И, хотя ему не составило бы особого труда проверить, насколько эти слухи соответствуют действительности, Брунетти никогда не спрашивал об этом прямо.

Итальянец до мозга костей, Брунетти был убежден, что мужчина, будучи нежно предан своей жене, может в то же время позволить себе маленькие слабости; по сути дела, предавать ее, изменяя ей с другими женщинами. Он не сомневался в том, что граф искренне любил свою жену; и тут же вспомнил о другом графе, Лоренцони: единственным проявлением его человечности была его трогательная привязанность к графине.

– Ну, не знаю… – протянул он, думая о том, что подобные проявления чувств делают честь обоим графам.

Паола перегнулась к нему и звонко расцеловала в обе щеки.

– Пока мы вместе, я всегда буду счастлива.

Брунетти отвернулся и покраснел как маков цвет.
24
Сценарий пьесы был известен заранее. В то утро Патта должен был выступить с заявлением по поводу вчерашнего инцидента. Брунетти представил, как Патта, оседлав своего любимого конька, произносит пламенную речь о двойной трагедии, постигшей это благородное семейство. А затем он заведет бесконечную песню о том, что человечество, пренебрегая основами нравственности, катится в пропасть, о подрыве устоев, на которых зиждется христианское общество, об утрате моральных ценностей… И так далее, в том же духе. Разумеется, не забудет и о вечных ценностях – таких, как брак, семейный очаг, воспитание детей… Каждая фраза Патты будет взвешена, тщательно обдумана и должным образом сформулирована; чтобы все так и дышало естественностью и неподдельностью – даже его напыщенно помпезный вид; даже паузы, во время которых он будет прикрывать глаза рукой, будто ему самому невыносимо говорить о преступлении столь тяжком, что нет ему названия.

С такой же легкостью, скажем, он смог бы писать газетные передовицы, которыми к концу дня будут пестреть все перекрестки: «Скандал в благородном семействе», «Каин и Авель», «Похищение наследника империи». Чтобы избежать и того и другого, Брунетти позвонил в квестуру и предупредил, что придет только к концу обеденного перерыва; отказался он и от газет, которые принесла Паола, когда он еще спал. Поняв, что Брунетти рассказал о Лоренцони все, что посчитал нужным, и что больше от него все равно ничего не добиться, она решила, что самое время прервать разговор, и ушла на рынок за рыбой. Брунетти обнаружил, что остался один и что у него масса свободного времени; явление столь редкое, что он даже не мог припомнить, когда это было в последний раз. В итоге он решил навести порядок в книжном шкафу, коль скоро был бессилен навести порядок в собственных мыслях. Брунетти отправился в гостиную. Застыв у книжного шкафа, он подумал, что когда то, много лет назад, он попытался расставить книги по языкам, но, потерпев неудачу, предпринял еще одну попытку, – на этот раз соблюсти хронологический порядок. Но, по мере того как дети подрастали, их любопытство положило этому конец; итак, теперь Петроний соседствовал с трудами святого Иоанна Златоуста, а Пьер Абеляр – со стихами Эмили Дикинсон. Он принялся внимательно изучать корешки беспорядочно расставленных книг, затем вытащил одну, затем еще пару, затем – еще одну. Но потом вдруг его охватила скука, и, разом потеряв всякий интерес к этому делу, он запихнул все пять книг обратно в шкаф.

Достав сочинение Цицерона «О границах добра и зла», Брунетти отыскал тот раздел, где говорится о нравственном долге и о добродетелях. Первая добродетель – это справедливость, то есть умение отличать правду от лжи, понимать взаимосвязь двух явлений, или, как говорит Цицерон, феноменов, а также их причины и последствия. Вторая – это умеренность, то есть воздержание от страстей. И, наконец, третья – это мудрость и терпимость по отношению к окружающим.

Брунетти закрыл книгу и сунул ее обратно, между «Капиталом» Карла Маркса и «Избранным» Джона Донна.

– Понять взаимосвязь двух явлений, а также их причины и последствия, – громко процитировал он, вздрогнув от собственного голоса. Оставив Паоле на кухне записку, он вышел из квартиры и заторопился в квестуру.

Когда Брунетти вошел в квестуру, время близилось к полудню; журналисты уже побывали здесь, отхватили жирный кусок пирога и отъехали; так что по крайней мере от красноречия Патты он будет избавлен. Поднявшись по боковой лестнице к себе в кабинет, он крепко запер за собой дверь и уселся за стол. Открыл папку с материалами дела Лоренцони и принялся внимательно изучать документы, страницу за страницей. Брунетти составил список известных ему событий в хронологическом порядке – начиная с момента похищения Роберто, случившегося два года назад, и заканчивая гибелью Маурицио. Список едва уместился на четырех листах.

Разложив листы перед собой на столе, наподобие зловещих карт Таро, Брунетти сосредоточенно воззрился на них. «Понять взаимосвязь двух явлений, а также их причины и последствия». Если Маурицио спланировал похищение, тогда все взаимосвязи и последствия легко укладывались в голове; жажда денег, положения в обществе, могущественных связей, даже самая обычная зависть могли вполне толкнуть его на преступление. Что, в свою очередь, привело его к попытке убийства собственного дяди; а за этим, в конечном итоге, последовал страшный финал: кровь на пиджаке, ошметки мозгов на занавесях, лужа крови на полу.

Но если предположить, что Маурицио невиновен, что он непричастен к этому преступлению, то все связи разом обрывались. Если дядя еще и может убить племянника, то трудно себе представить, чтобы родной отец решился на убийство собственного сына. Да еще к тому же такое хладнокровное, заранее спланированное убийство.

Брунетти поднял глаза и задумчиво посмотрел в окно. На одной чаше весов была его смутная догадка о том, что Маурицио не способен на убийство, что он не нанимал похитителей и не приказывал им убить Роберто; а на другой – вполне логичный сценарий, согласно которому граф Лудовико разнес ему голову выстрелом из ружья, и, если это правда… Тогда он вполне мог убить и собственного сына.

Брунетти пришел к неутешительному выводу, что ошибался, давая оценки окружающим его людям, а также их побуждениям. Как же легко он был сбит с толку безапелляционным заявлением тестя о том, что он один виноват в том, что его жена несчастна! Как же быстро он согласился с тем, что их брак под угрозой, когда на самом деле все было совсем не так, надо было просто разобраться; слава богу, что Паола положила конец его мучительным сомнением одним лишь «я тебя люблю».

Брунетти перетасовывал факты так и сяк, прокручивал все мыслимые возможности, но все равно все сводилось к одному – к виновности Маурицио. И все же, несмотря ни на что, он сомневался.

Он вспомнил о том, как Паола в течение многих лет подшучивала над его нежеланием расставаться со старыми вещами – пиджаком, пуловером, даже парой носков, если ему в них было удобно. Разумеется, это не имело никакого отношения к затратам на покупку новой одежды, просто он был убежден, что никакая новая тряпка, сколь красива или удобна она ни была, не сравнится со старой, гораздо более удобной и надежной. И внезапно он понял, что нынешняя ситуация чем то похожа на его упрямство, нежелание расставаться с тем, что удобно, комфортно, но… безнадежно старо.

Брунетти собрал свои записи и спустился вниз, чтобы предпринять еще одну, последнюю попытку, поделившись с вице квесторе своими сомнениями. Но все обернулось так, как он и ожидал: Патта с ходу отверг «это абсурдное, абсолютно беспочвенное предположение» о том, что граф может быть как то замешан в том, что произошло. Хорошо еще, что он не стал настаивать на том, чтобы Брунетти извинился перед графом; в конце концов, это всего лишь его нелепые домыслы. Но даже эти домыслы затронули какие то неведомые струны его души, и Патта, с трудом сдерживая закипавший в нем гнев, приказал Брунетти сию же минуту покинуть его кабинет.

Вернувшись наверх, Брунетти сунул свои записи в папку и положил ее в нижний ящик стола, который обычно выдвигал, чтобы поставить ноги. Но сейчас он пинком захлопнул ящик и переключил свое внимание на другую папку, которая появилась на его столе, пока он отсутствовал: на острове Виньоле с четырех моторных лодок, чьи владельцы, ничего не подозревая, обедали в таверне, были украдены двигатели. Ужасно захватывающее дело.

Телефонный звонок спас его от унылых мыслей по поводу предстоящего расследования. Это был его брат Серджио:

– Гвидо, привет. Мы только что вернулись.

– Но ведь ты вроде собирался там задержаться? – удивился Брунетти.

Серджио от души расхохотался:

– Да, но ребята из Новой Зеландии уехали сразу же после того, как сделали свой доклад, так что я решил последовать их примеру.

– Ну и как все прошло?

– Обещаешь, что не будешь смеяться? Это была победа! Настоящий триумф!

Правду говорят, что дорога ложка к обеду. Если бы Серджио позвонил ему в любой другой день, даже посреди ночи, выдернув его из постели, скажем, в три часа ночи, Брунетти был бы только рад; он с удовольствием выслушал бы рассказ брата о конференции в Риме, о том, как прошел его доклад и как восторженно его приняли. Но сегодня, когда Серджио пустился в рассуждения о рентгеновском облучении и о его последствиях, Брунетти едва слушал его, тупо уставившись на серийные номера моторок, с которых были украдены двигатели. Серджио толковал об изменениях в печени, а Брунетти в уме прикидывал разницу между пятью и пятнадцатью лошадиными силами. Серджио в который раз повторял вопрос, который кто то задал ему о селезенке, а Брунетти тем временем выяснил, что только одна моторка из четырех была застрахована, и то на половину своей стоимости.

– Гвидо, ты меня слушаешь? – наконец спросил Серджио.

– Да, да, конечно, – встрепенулся Брунетти с притворным энтузиазмом, – это очень, очень интересно.

Серджио опять рассмеялся; его так и подмывало спросить, о чем он только что говорил, но он сдержался и вместо этого поинтересовался:

– Ну, как там Паола, как дети?

– Отлично, отлично, спасибо.

– Как Раффи? Все еще встречается с той девчонкой?

– Да. Мы все от нее просто в восторге.

– Ты и глазом не успеешь моргнуть, как и у Кьяры тоже…

– Что? – спросил Брунетти, не понимая, о чем речь.

– Появится поклонник.

Да уж. Брунетти не знал, что и сказать. Пауза явно затянулась; наконец Серджио спросил:

– Как насчет того, чтобы всей компанией прийти к нам поужинать? Скажем, в пятницу вечером?

Брунетти хотел было согласиться, но вдруг, неожиданно для самого себя, сказал:

– Давай я сначала посоветуюсь с женой, а заодно выясню, нет ли у ребят каких нибудь планов на этот вечер.

– Гвидо, кто бы мог подумать, что мы до этого дойдем? – спросил Серджио неожиданно посерьезневшим тоном.

– До чего?

– Советоваться с женой, выяснять, нет ли у наших деток планов на вечер. По моему, мы стареем, Гвидо.

– Да, пожалуй, ты прав. – Не считая Паолы, брат был единственным человеком, которому он осмелился бы задать подобный вопрос: – А ты что, переживаешь?

– По твоему, это имеет значение – переживаю я или нет? Все равно мы бессильны что либо изменить. Слушай, а почему такой серьезный тон? Ты чем то расстроен, да?

– Ты уже читал сегодняшние газеты? – спросил Брунетти вместо объяснения.

– Да, в поезде по дороге домой. Это по поводу Лоренцони?

– Да.

– Тех самых? Твоих?

– Да, – коротко бросил Брунетти.

– Ужасно. Просто ужасно. Что им пришлось пережить! Сначала сын, а потом племянник. Даже не поймешь, что хуже…

Но было ясно, что Серджио, только что вернувшийся из Рима все еще под впечатлением пережитого успеха, не захочет говорить об этом. Брунетти это почувствовал и перебил его:

– Так я спрошу у Паолы. А она позвонит Марии Грации.