Урал в травелогах XIX-начала XX в.: взгляд извне и изнутри¹
Интерпретация ландшафта в травелоге происходит на основе мировоззренческих, культурных, личностных установок путешественника. «Путешественник - не сканер, не место проекции и коллекции образов. Путешественник активно интерпретирует среду на основе взаимодействия с ней», - утверждает один из исследователей феномена путешествия В.Каганский [http://www.biosemiotica.ru]. Д.Замятин, разворачивая характеристику образа пространства в путешествии, отмечает: «Путевой образ территории может быть насыщен социокультурными реалиями эпохи; в то же время он может включать память об образах территорий, где родился, жил путешественник, зачастую далеких от района путешествия» [2002:15]. Следовательно, формирование образа территории в путешествии построено на отталкивании от знакомого, общекультурного и личностного опыта путешественника, т.е. как выстраивание идентичностей – своей и Другого.

Делая обзор материалов сборника «Романтические местности: Европа пишет место», вышедшего в Лондоне в 2010 г., и говоря об активности проблематики, связанной с формированием идентичностей, А. Сорочан отмечает: «Направления исследований жанра (травелога – прим.Е.В.) здесь еще более многочисленны, чем в рас­смотренном выше кембриджском издании. Местность - не просто фон для раз­вития событий (домашний и уютный или экзотический и неведомый), она свя­зана с внедрением в литературный текст элементов идентичности или идентичностей; она впечатляет читателей контрастом между «домом» и «чужим местом»; она позволяет авторам моделировать чувство субъективности, которое опирается на определение известного и в то же время расширяет пределы извест­ного» [2011].

В уральском травелоге из-за многосубъектного характера идентификации, связанного с обстоятельствами внутренней колонизации, процесс определения Другого приобретает особое напряжение. Перед первыми путешественниками по Уралу стояла непростая геополитическая задача – не просто описать иное место или зону контакта, но идентифицировать его как русское пространство.

Процесс этой идентификации был многослойным. Сначала он выстраивался в отчетах о научных и деловых поездках по Уралу. В XIX веке началось литературное освоение региона: на Урал поехали писатели и публицисты центральной России, и только уже к концу XIX века уральское пространство заговорило голосами местных литераторов. Пространственный статус путешественника задавал характер оценки, определял содержание идентификации, а, следовательно, образа пространства. Благодаря высокой степени интертекстуальности травелога, эти идентичности пересекались, наслаивались и взаимоотталкивались. Cвоего рода авантекстом уральского травелога XIX века послужили «Дорожные заметки (Из Тамбовской губернии в Сибирь)» П.И.Мельникова-Печерского: здесь были заданы основные темы уральского пространства, так или иначе повторившиеся в путевых отчетах других авторов. Путевые впечатления Д.Н.Мамина-Сибиряка «От Урала до Москвы» открыли новый этап уральского травелога - этап самоидентификации и самопрезентации, и стали в свою очередь статусным текстом для последующих путешественников. Сопоставительный анализ путевых отчетов П.И.Мельникова-Печерского и Д.Н.Мамина-Сибиряка, представляющих противоположенные векторы идентификации, позволит проявить особенности перехода от внешнего образа пространства, построенного на столкновении идентичности путешественника и пространства, к образу внутреннему – позитивному по изначальной установке.

При анализе образа уральского пространства с точки зрения внеположенности или включенности идентичности путешественника воспользуемся методологией, предложенной в книге Сьюзен П. Кастилло «Колониальные взаимодействия в текстах о Но­вом Свете. 1500—1786»[2006]. Автор исследования называет четыре ключевых аспекта путевого текста: бэкграунд исторический и философский, образ другого и синтез.

Характеристика бэкграунда позволяет выявить точку отсчета – исходную идентичность путешественника, которая вступает во взаимодействие с ландшафтом. На фоне бэкграунда, или того, что находится позади, т.е. в сравнении с Домом, определяется характер Другого. В этом отношении «Дорожные заметки» П.И. Мельникова-Печерского представляют собой наглядную иллюстрацию для выявления механизмов выстраивания ландшафта путешествия в сопоставлении с привычным опытом – в данном случае с волжским укладом жизни, который идентифицируется писателем с общерусским. Горный пейзаж дается у Мельникова-Печерского в сопоставлении с более привычным равнинным пейзажем, горнозаводской уклад жизни с крестьянским, уровень экономики и культуры исчисляется мерками приволжской деловой активности.

«Низменными, зеленым ковром зелени покрытыми берегами Обвы ехали мы в это прелестное июльское утро. Как живописны берега этой Обвы! Какие пленительные ландшафты представлялись со всех сторон глазам нашим! Смотря на них, любуясь ими, я не видал более пред собой суровой Пермии; мне казалось, что я там, далеко — на юге. ….Леса нет, горизонт широко раскинулся. Обва тихо, неприметно катит струи свои. Это не уральская река: она не шумит тулунами, не мутится серым песком, не перекатывает на дне своем цветных галек; тихо, безмятежно извивается она по зеленым полям и медленно несет свои светлые струи в широкую, быструю, угрюмую Каму» [1909:564].
«Кроме этих лодочек, ничего нет на Каме: река совершенно пуста; это не то, что на Волге, где круглое лето одно судно перегоняет другое и дощаники беспрестанно ходят то вверх, то вниз. Судоходство по Каме бывает по временам. <…. >В другое время вы не увидите жизни на Каме, она вам представляется совершенно пустынною рекою» [1909:534].

«По берегам Обвы жители занимаются и хлебопашеством довольно успешно, и потому здесь редко покупается сарапульский хлеб, которым снабжается северная часть Пермской губернии. Горных работ здесь нет, и потому-то здешние страны имеют свою особенную физиономию; здесь народ богаче, здоровее, воздух чище, самая природа смотрит как-то веселее. Так и должно быть…»[1909:566].

Более того, «домашний» опыт задает направленность взгляда. Поэтому Мельников-Печерский внимательно описывает жизнь уральских крестьян, и сухо и сдержанно, языком сухого экономического обзора, состояние уральских заводов, подчеркивая при этом их тяжелое положение, упадок производства или неконкурентноспособность продукции. Так, коротко рассказывая об одном из самых благополучных в Прикамье заводов – Пожевском, Мельников-Печерский тем не менее успевает заметить: «Кроме разных поделок и машин, здесь делаются прекрасные ножи, ножницы, которые однако далеко уступают завьяловским…» [1909:557].

Получается, что сам механизм сопоставления настраивает на негативное восприятие. Эти оценки усиливаются консерватизмом общественных и религиозных установок автора. В частности, его рассказ об уральских кержаках выполнен в риторике резкой религиозной нетерпимости:

«Но когда некоторые закоренелые изуверы не только что не слушали увещаний Питирима, но еще старались увеличить как можно более число своих единомышленников, тогда Петр Великий принужден был сослать некоторых керженских   раскольников в Сибирь и Пермскую губернию. Но в числе этих сосланных был лжеучитель их Власов. Он и клевреты его рассеяли гибельные семена раскола по Сибири и по Пермской губернии. Петр Великий в бытность свою в Астрахани отменил приказание это, узнав о следствиях, и повелел раскольников керженских впредь ссылать в Рогервик. Но зло, занесенное в Сибирь, развилось и только в нынешнее время почти кончилось» [1909: 566-567].
В результате образ Другого у Мельникова-Печерского – это не столько местные инородцы, пермяки и вогулы, описание которых не лишены романтического ореола («дикий сын дикой пустыни»), сколько специфическое уральское население, связанное с жизнью горных заводов и горных городов. Симпатию вызывают только местные крестьяне и старинные предания, обращенные к героическому прошлому.
«Надобно тому пожить в Сибири, или в Пермской губернии, кто хочет узнать русский дух в неподдельной простоте. Здесь все — и образ жизни, и предания, и обряды — носит на себе отпечаток глубокой старины» [1909: 533].
В результате появляется образ дикой пустыни, медвежьего угла, где промышленность, быт и нравы законсервированы на раннем этапе русской колонизации. Отталкиваясь от непонятной и проигрывающей в сравнении с более развитым и цивилизованным Поволжьем современности Урала, Мельников-Печерский с увлечением пишет о пермских древностях, кодифицируя в образе уральского пространства диссонанс между богатой историей и безрадостным, вымороченным настоящим. Главное достояние Урала – его древность и верность старинному укладу жизни. Сочетание архаичности, пермяцкой экзотики, сохранившейся в местной топонимике, древности истории рождает образ русского Китая, китайщины.
«Пермь настоящий русский Китай… И какое китайство в ней — удивительно! Скоро ли она выйдет из своего безжизненного оцепенения? Давай Господи поскорее. Что ни говорите, а ведь Пермь на матушке Святой Руси; ведь не последняя же она спица в колеснице» [1909: 573].
Начало путевых очерков Мамина-Сибиряка «От Урала до Москвы», как представляется, акцентировано задает противоположный принятому, утвердившемуся в путевой литературе XIX века ракурс описания: «Мне случилось в последний раз безвыездно прожить в Екатеринбурге около четырех лет, в течение которых я настолько привык к этому городу и сроднился с ним, что минута расстования была более чем тяжела» [1955:249].

Дальше писатель дает быструю и емкую характеристику Екатеринбурга, как будто отвечая на вопрос Мельникова-Печерского из финала «Дорожных заметок»: «Скоро ли Пермь выйдет из своего безжизненного оцепенения?»: «…что-то полное деятельности, энергии и предприимчивости чувствовалось в этой картине города, с тридцатитысячным населением, заброшенного на рубеж между Европой и Азией» [1955:249].

Можно сказать, что путешествие Мамина-Сибиряка – это геокультурная ревизия сложившегося образа Урала и представление подлинного Урала, суть которого составляют горные заводы и работные люди: мастеровые, сплавщики, старатели. Миссия эта, как представляется, была вполне отрефлексирована писателем. В характеристике уральских пейзажей Верещагина, видится критика всего, что было написно об Урале прежде: «Мне случалось видеть в Петербурге на выставке его виды Урала, но что это было: были рамы, было намалеванное полотно, на полотне красовалось имя профессора Верещагина, и только Урала не было…» [1955: 267].

Образ Урала выстраивается Маминым-Сибиряком через утверждение. Бэкграунд путешественника – это глубокое и живое (не книжное) знание рабочей жизни Урала и уважение к горнозаводскому делу. Основным источником сведений об Урале становится личный опыт местного жителя: вставные очерки о знакомых старателях-малороссах, бабушке из староверов, подробный разбор программы съезда горнозаводчиков и т.д. Мамин-Сибиряк дает подробные характеристики уральских профессий – мастеровых, старателей, сплавщиков, с убедительным перечнем их специальных навыков и умений.

«Сплавщик, помимо знания реки, должен отлично знать свою барку, должен примениться в каждом данном случае к известному уровню воды в реке, быстроте течения, законам движения барки по речной струе. И все-таки, зная все это, часто сплавщик оказывается негодным, потому что у него недостает двух главных качеств: смелости и уменья хорошо поставить себя между бурлаками. Последние качества безусловно необходимы» [1988:273].
Выстраивая галерею уральских типов Мамин-Сибиряк реинтерпретирует введенные предыдущими путешественниками характеристики. Так отдельный очерк в путешествии посвящается уральским раскольникам, которые воплощают лучшие качества уральского характера – нравственную целостность, верность традиции, волю и смелость.

Ценностная шкала, предписывающая считать столицы – центром, а дальние, особенно восточные, губернии – глубокой провинцией, отменяется Маминым-Сибиряком без всякого провинциального смущения. Центром для него становится родной Екатеринбург. Движение к Москве – это движение от центра. На подъезде к Москве путешественник уносится «мыслью назад»: «…и кажется, что вот уже скоро неделя, как все едешь куда-то под гору, в яму» [1955:400]. Это географический спуск становится аксеологическим движением от центра на периферию. Главные метки на этом пути – типы мастеровых. Зауральские мастеровые, как воплощение физической силы и великой преданности своему делу, противостоят «расейским» фабричным. Их характеристики как раз даны через отрицательное сопоставление: «…это не тагильский мастеровой, не старатель, не сплавщик, это что-то такое пришибленное, глядящее болезненно напряженным взглядом, какое-то уныние сказывается в этих вялых движениях, в этом общем упадке физических сил» [1955:401]

Однако в заданном векторе идентификации есть более раздражающая ипостась Другого – Пермь с ее административной пустотой, чахлыми мастеровыми, вырождающимися пермяками.
«…. Тут уж нельзя было встретить ни уральского мастерового, ни старателя, ни пахаря по преимуществу: на сцену выступал мещанский элемент и «золотая рота», т. е. крюшники, которые грузили баржи» [1955: 284].

«Попадались по дороге черномазые фабричные — что-то среднее между мастеровым и машинистом; это был уже другой тип сравнительно с уральскими мастеровыми. Народ там выглядел могутнее, сильнее. Тип мельчал» [1955: 285].

«От Перми до своего впадения в Волгу Кама не имеет никакой истории, — ее историческая часть выше Перми <…>.» [1955: 293].
Образ Перми тенденциозен, потому что создан в полемике с тем образом Урала, который сложился в прежних путешествиях. Создавая самобытный образ региона, Мамин-Сибиряк вынужден был отмежеваться от Перми, которая благодаря политическим и геокультурным обстоятельствам долгое время воспринималась главной территорией Урала.

Среди представителей Другого коренное население Урала также как и у Мельникова-Печерского не является для Мамина-Сибиряка доминантой. Характеристика уральских народов – башкиров, вогулов – практически исчерпывается их неспособностью к заводской работе. Другой – это тот, кто не соответствует образу уральского рабочего. Поэтому, не смотря на то, что идентификация территории была построена у Мамина-Сибиряка через утверждение, энергичная тенденциозность исключила из нее пермскую часть Урала, коренное население и в целом историю Урала до периода горнозаводской колонизации.

Пермский вектор уральской идентичности не нашел в XIX веке местного интерпретатора, конгениального Мамину-Сибиряку. Многочисленные путевые отчеты, появлявшиеся в пермской периодике на рубеже XIX – XX вв., осторожно обходили критику Мамина-Сибиряка, стараясь осваивать легитимизированные писателем темы – древней истории северного Прикамья, красоты Камы и т.д. Одна из самых заметных попыток реабилитации Перми принадлежала пермскому публицисту и писателю А.А.Городкову, опубликовавшему в 1913 году в московском журнале «Светоч и дневник писателя» цикл путевых очерков «Кама» [Макк 1913]. Правда, полемизировал Городков не с Маминым-Сибиряком, а с Немировичем-Данченко, упрекая последнего в необъективности и случайности оценок. Умные, колоритные по деталям, интонационно выдержанные, очерки Городкова все же не смогли предложить столь же яркий и убедительный как у Мамина-Сибиряка образ уральского пространства: они распались на описания отдельных достопримечательностей.

Образ Урала, созданный Маминым-Сибиряком, обладал необходимыми воздействующими характеристиками: была найдена главная тема идентичности, четко и убедительно назван ее субъект, и даже придуман динамичный сюжет, основанный на соперничестве территорий. И самое главное, этот образ получил законченное художественное оформление в романном творчестве писателя. В путевой очеркистике Мамин-Сибиряк создал своего рода пилотный проект уральской идентичности, который был развернут потом в полноценный художественный образ.

Представленные векторы интерпретации пространства закрепились в уральской геопоэтике, сформировав разные традиции описания Урала, которые уже не зависели напрямую от пространственной отнесенности путешественника. Произошло это потому, что противоположенные оценки закрепились за разными территориями Урала. Их противоборство по-прежнему определяет один из главных сюжетов общеуральской идентичности.

Литература
1.Замятин Д.Н. Образы путешествий: социальное освоение пространства// Образы путешествий: социологическое освоение пространства // Социологические исследования.  2002.  № 2.  С. 12-22.

2.Каганский В. Путешествие// http://www.biosemiotica.ru

3.Мамин-Сибиряк Д. Н. Собрание сочинений в восьми томах. М.: Гос. изд-во Худ. лит., 1955.

4.Мамин-Сибиряк Д. Н. От Урала до Москвы//В Парме. Пермь: Пермское книжное издательство,1988.

5.Макк А.А. (Городков А.А.) Кама // Светоч и дневник писателя. 1913. №№3-9, По Каме. 1913.№№11-12

6.Мельников-Печерский П.И. Дорожные записки (На пути из Тамбовской губернии в Сибирь) // П.И.Мельников (Андрей Печерский). Полн. собр. соч. Том VII. СПб., 1909.

7.Сорочан А. Туда и обратно: Новые исследования литературы путешествий и методология гуманитарной науки//НЛО.2011.№112. http://magazines.russ.ru/nlo/2011/112/

8.Castillo Susan P. Colonial Encounters in New World Writing, 1500-1786: Performing America. L.: Routledge, 2006. X, 276 р. Цит. по ст. А.Сорочана.