ОТДЫХ НА СЕВЕРЕ

\фото 30: колесница Арджуны в Ришикеше\
Автобус опять ехал час, не довезя меня метров триста до станции "Олд Дели", которая отличается от "Нью Дели" в худшую сторону своим провинциальным видом. По дороге торговцы успевали зайти в автобус и продать там свои сладости и орешки, а кондуктор — выйти и что-то купить: правда, все это в очень быстром, непривычном для нашего человека, темпе. В поезд мы пришли за 15 минут, и мне пришлось уже сгонять с моей третьей полки расположившуюся там старушку. Женщина на полке напротив была с мальчиком чуть постарше Яси, который тут же спросил мою дочку, как её зовут. Мы с женщиной друг другу только улыбнулись, потому что по-английски она явно не говорила. Вообще же вид у людей, направляющихся из Дели в горы, был далеко не интеллигентный, и в большинстве они были замотаны в какую-то непрезентабельную одежду, поскольку было холодно.

В пол-шестого поезд приехал в Хардвар, до которого я сперва взяла билет; но когда стала выяснять, как лучше добраться до Райвалы, где располагался ашрам "Ауровеллей", рикша, сперва предложивший отвезти меня туда за 150 рупий, потом сказал, что лучше это сделать опять же на поезде. И я вернулась к тому составу, на котором приехала. Мой вагон, как и прочие вагоны, ехавшие до Хардвара, уже отцепили, и они уехали; но облегченная часть состава "Mussoouree-express": направлявшаяся в горный городок Муссури, который я посетила в прошлую поездку по Индии,— терпеливо ждала на станции, пока я в неё сяду. Я не стала рисковать и разыскивать кассу: ехать было 12 километров — полчаса, и билет обошелся бы мне в чашку чая, как я потом выяснила. Я зашла в первый попавшийся вагон и нашла пустующую полку, чтобы уложить Ясю. Контролера в это время не было.

Поезд не шел из Хардвара вдоль Ганги, в соседний Ришикеш: видно, уже давал о себе знать перепад высот. После Райвалы он сворачивал в Дахрадун, где я в прошлый раз тоже была. Если бы не накопившаяся усталость, я непременно заехала бы в эти, столь удобно досягаемые на поезде города: Дахрадун и Муссури — которые несомненно имеют свое горное своеобразие.

На полустанке Райвала я вышла практически одна среди множества пустынных путей, на всякий случай обнесенных со всех сторон колючей проволокой. Какой-то военный помог нам с Ясей преодолеть это заграждение, и я заглянула в стоявшую рядом будку военной части узнать, в какую сторону тут Ганга и наш ашрам. Начальник ответил, что тут три ашрама, но он знает наш — и отвез бы нас, если бы не был занят. Он попросил подождать, а потом направил другого военного подбросить нас на мотоцикле.

С индийской бешеной скоростью, продувая одежду насквозь, мотоцикл пару километров летел вниз по волнистой индийской дороге. Тем не менее он плавно вписался во все повороты и не пропустил тот, где стоял указатель на ашрам. Здесь мы с ним распрощались, и в утреннем тумане, под пение птиц, после шумных городов радуясь деревенскому пейзажу, ещё с километр шли к воротам, которые я сразу узнала. "Свами и Мария здесь?"— спросила я индийского мальчика, который помог мне их открыть. "Мадам,"— позвал тот. Для Марии, помощницы Свами Брахмдэва — организатора ашрама, это был сюрприз: "Сима, ты? Глазам не верю! Свами Ди! Смотрите, кто приехал!"

Моему взгляду предстала радующая глаз картинка: руководитель ашрама в своем неизменном белом балахоне, но правда, ещё в таком же свитере и шапочке, вместе с другими индусами убирал в саду опавшие листья. Это был конец зимы, и на многих деревьях и кустах листьев ещё не было, на других они только начинали распускаться. Но в целом индийский пейзаж всю зиму остается зеленым, потому что пальмы и кактусы, и часть других растений не меняют свой внешний вид.

"Ничего, что я без приглашения?"— улыбнулась я. "Это дом для всех. Будьте как дома,"— ответила Мария, и на этом формальности были исчерпаны. "А мы разве не посылали приглашения?— спросил её Свами Ди, подходя.— 21-го февраля открытие храма Шри Ауробиндо". Я знала, но не могла задержаться. "Мы посылали приглашение всем. Наверно, пришло после вашего отъезда,— сказала Мария, огорчаясь, что я лишь на четыре дня: Мы ждем человек 200-300."

Свами спросил имя дочки и о моем маршруте, не проявляя, однако, особого интереса, но, видимо, занимаясь улучшением моего состояния, потому что я почувствовала себя несколько лучше. "Какую комнату дать?"— спросила Мария не то меня, не то Свами. "Тёплую",— улыбнулась я. "Шестая подойдёт,"— ответил Свами. "Да, конечно, шестая,"— отозвалась Мария. В ашраме на дверях комнат написаны разные качества духовной жизни (которые в Индии можно встретить на ветвях мирового древа, как и на 12-лепестковой эмблеме Матери Мирры). На шестой висела табличка с тем же словом "Silence": тишина, который отмечает каждый поворот дорожек сада Матри Мандир и остается главным девизом Ауровиля.

Свами Ди напомнил, что скоро завтрак, и пошёл к индусам сгребать листья. Я взяла у Марии, говорившей: "Тут тепло, вам будет удобно", ключи от уютной комнаты с двойными дверями, коричневыми занавесками на окнах и двумя кроватями, на которых под покрывалами лежали одеяла наподобие матрасов. Конечно же, это была не гостиница, а лучше, хотя комнаты сделаны по принципу индийских недорогих гостиниц, с таким же душем и вентилятором. На стене висели фотографии Шри Ауробиндо и Матери. Я сказала Ясе, что буду полностью счастлива, если она сейчас ещё пару часов поспит, и она, забравшись под матрас-одеяло, на мое удивление, быстро заснула.

Я тоже чувствовала себя как дома — настолько, что проснувшись на следующее утро, в первый момент не поняла, почему передо мною нет знакомых шкафов.— Зато вернувшись домой, несколько дней просыпалась с ощущением, что ночую на какой-то большой и яркой индийской привокзальной площади. Правда, с ощущением не неприятным: надо куда-то ехать. В ашраме же было некуда спешить.

Свами Ди тоже никуда не торопился, хотя он и Мария эти дни были очень заняты. Маленький храм: низкий, но широкий, в виде восьмигранника и с трезубцем — древним символом Шивы — на крыше, был ещё не готов к принятию гостей. Жившие в ашраме индусы-мужчины с утра до вечера штукатурили стены, красили крышу, сыпали гравий на дорожку, а Свами руководил строительством. Я немного удивилась, почему он выбрал старый символ Шивы — трезубец, а не более универсальный Ом. А потом поняла, что это в духе этих мест — истоков Ганги: с которых, как говорилось недавно в нашей телепередаче, Индия планирует начать повсеместное возрождение индуизма, как основы своей культуры. Действительно, Хардвар, с панорамой храмов на вершинах близлежащих гор, куда ведет канатная дорога,— или Ришикеш — со статуей чудотворца-Шивы в водах реки, перед аркой нового храмового комплекса с колесницей Кришны и Арджуны,— воистину являют оплот индуизма. В том смысле, что там это по-современному живое явление — живее некуда. Это можно сказать о Варанаси и других городах, где каждое утро и каждый вечер проходит пуджа Ганге.

Мария с утра до вечера сидела за компьютером: Свами Ди поручил ей за неделю написать книжку про Ауровэллей, и она сказала, что чувствует себя как школьница перед экзаменом. С индусами она сажала кусты вдоль дорожки, и обсуждала со Свами, какие заказать подушки для медитации и одеяла для приезжающего народа. По утрам она проводила асаны в храмовой комнате, на рассвете более теплой, чем улица: в верховьях Ганги очень сухой климат, и большие перепады температур дня и ночи. Мария делала это с большим духовным мастерством, чем прежде: я как-то даже успела уснуть, пока мы отдыхали в позе трупа. Когда я несколько пришла в себя, я спросила Марию, не надо ли чем помочь. "Отдыхай и наслаждайся воздухом Ауровеллей,"— ответила она. "Купаться-то сейчас можно?"— спросила я. "Конечно,"— зима на севере Индии очень похожа на ленинградское лето.

Я совсем была не в силах что-либо делать: не то потому, что устала в дороге, не то потому, что духовные энергии этого места обратили все резервы моего организма внутрь. После напряженного дорожного общения не могло быть ничего приятнее лозунга молчания на дверях моей комнаты. Хотя показала Марии материалы моей поездки: её наиболее интересовало впечатление об Ауровиле и Саи-бабе. Делясь своими впечатлениями с Марией, я в какой-то момент так увлеклась, что даже перешла на родной язык. "Твоя мама сошла с ума — она говорит со мной по-русски!"— воскликнула Мария, обращаясь к Ясе, которую она по-испански называла милой чекитой. Ей очень понравились Ясины рисунки, которые ей сразу пришло в голову вставить в компьютер: "У этого ребёнка душа Ганеши". Сияна нарисовала для неё бога-слонёнка.

Мария сама не раз медитировала в Матри Мандире и хранила святую память об Ауровиле. Когда мы потом подарили ей раковины с ауровильского берега, она поцеловала их и сказала, что надо положить их на алтарь Ауробиндо. И я там сложила из белых остроконечных ракушек пятиконечную звезду Матери Мирры. А ещё одну положила к изображению Ганеши: закрученная, она ассоциировалась с хоботом слона. Кроме Марии, с теми местами был хорошо знаком пожилой индус, у которого в Пондичерри был свой дом недалеко от ашрама. Он большую часть времени жил в Ауровэллеи, и поскольку я сожалела, что нам не удалось остаться подольше в Пондичерри, из-за зимнего наплыва народа, предложил адрес и ключи своей квартиры, если я захочу туда поехать. Звали его Даендра — в честь Индры.

Свами, озабоченного строительством, я не донимала разговорами — проходя мимо, он лишь внимательно посмотрел большую красивую открытку с золоченым тиснением ауровильского храма Матери и планом Ауровиля с другой стороны, с практической точки зрения: надо, мол, и нам сделать что-нибудь такое — тут же спросив Марию, сколько это может стоить. Свами Ди был столь занят, что в день, когда я приехала в ашрам, даже не пришел на вечерний киртан. Пели индусы: школьный учитель — в ашраме был десяток детишек — и его жена, красиво выводившая рулады разнообразных песнопений в индийской манере, что для меня было очень интересно. Учитель пел медитативно глубоко, хотя не достигал такого совершенства, как Свами. Я тоже стала петь — русские песни между мантрами киртана, поддерживая хорошую традицию смешения духовных ритмов разных стран. Жене учителя, заведовавшей кухней, мое пение понравились так же, как и мне её,— и посмотрев, как мы с Ясей кушаем сложную индийскую пищу, она на следующий день приготовила картошку в мундирах и салат из сырой капусты.

Из не-индусов, кроме Марии, в ашраме жили только одна француженка, одна немка и одна русская — молодые и активно посещавшие киртан и утреннюю медитацию. В отличие от индусов-мужчин, занятых на строительстве, которым, очевидно, для духовной жизни хватало дневного взаимодействия со Свами Ди, реализовавшего свой идеал: "Вся жизнь есть йога". Немка уже лет семь жила в Индии, занимаясь программами образования детей. Русская, точнее эстонка — с красивым именем Ингрид, была с мальчиком-дошкольником возраста моей дочки: она планировала провести тут полгода до лета и к приезду гостей разбиралась с библиотекой. С француженкой я не общалась: всё же это очень самодостаточная нация. Начинали по-одному приезжать гости: прежде всего соотечественники Марии — колумбийцы, и Свами Ди тут же подключил приехавшего молодого человека к строительным работам.

Во второй вечер Свами опять не было, но пришло больше индусов: как я узнала, специально послушать русские песни. Я попросила Сияну спеть "Жаворонка" Глинки, которым она иногда радовала попутчиков в дороге, разучив его в музыкальной школе, но она не решилась. Киртан долго не начинался, и я начала его сама. Мне несколько не хватало пороху быть ведущей протяжных мантр, которые перебирали всех индийских богов, но меня поддержала Мария: песнопениями в честь Шри Ауробиндо и Матери, после чего я перешла на свои песни и завершила традиционными мантрами. "Хотелось бы послушать Свами Ди,"— сказала я Марии в ответ на её признательность. "В самом деле: народ приезжает,— сказала Мария.— Завтра должен быть".

Это было воскресенье, когда песнопения были и вечером и с утра — как и наша христианская воскресная служба. Я ненавязчиво спросила Свами, будет ли киртан, на что он ответил утвердительно и, конечно, уже пришел, как и на все последующие. Мы пели с ним попеременно, к полному моему удовольствию, и Яся тоже решилась солировать, хотя немного боялась,— называя потом Свами Брахмдэва "дядей, который хорошо поет". Больше всего ей понравилось, как аккуратно он выговаривал мантру "Ом намо Б-г-в-те", которую Мать Мирра использовала для изменения сознания клеток тела,— он действительно делал это с большой любовью.

По гороскопу Радиера на каждый день, астрологический градус Свами имеет картинку: "Пианист исполняет сольный концерт", а её трактовка — совершенство личности, служащей примером для других. Когда Свами приезжал в Ленинград, в ответ на вопрос о своей вере он сказал: "Я каждый день, просыпаясь, говорю: Боже, сделай меня инструментом в своих руках." — Можно добавить, что Свами допускает демонстрацию достижений индийской йоги: например, что можно долго не дышать. Его как-то зарывали в землю, потом откапывали — в Индии это не цирк, и для индийского йога это нормально. Индийская газета писала про Свами Ди и его ашрам — но для меня это было не важно. Как любой духовный человек, он не стремится к особой популярности. И даже если его маленький ашрам останется одним из сотен тысяч никому не известных духовных мест Индии, это ничего не изменит ни для Свами, ни для тех, кто к нему приезжает. Но, конечно, если народу станет больше, это добавит работы ему и Марии.

"Все-таки я очень вижу в ашраме творческое начало — астрологически связанное с энергией Солнца: поскольку Шри Ауробиндо был Лев,— развеселившись, сказала я Свами и Марии во время дневного сатсанга.— Надо будет оставить русским обращение, чтобы пели наши песни во время киртана. Это очень хорошая традиция: когда служба замыкается лишь в рамки индуистских канонов, это рождает узость восприятия. Людям тяжелее выйти потом на что-то действительно свое." Мария соглашалась со мной, чувствуя важность привнесения в службу интернациональных ритмов — и сама время от времени тоскуя по чему-то колумбийскому.

Свами же, как йог, который считает должным реагировать не словом, а действием, как обычно, почти ничего не говорил. Он стал молчаливее прежнего, и как мне сказала Ингрид, сатсанги: дневные беседы — в ашраме в последнее время часто проходили в полной тишине. "Мне хватает,— сказала Ингрид.— У нас внутренний контакт." Но мне этого не хватало, и я, вспоминая наше коллективное общение здесь, три года тому назад, попыталась забросить какую-то удочку: "Я очень люблю Индию и индусов, но вот за путешествие устала: все-таки чуждые вибрации, особенно в таких местах, как вокзал. С другой стороны, путешествие не для того, чтобы отстраниться, а чтобы воспринимать окружающее. Как сделать, чтобы не уставать?"

"А кто воспринимает? Кто устает?"— живо включился Свами Брахмдэв, садясь на любимого конька духовной тематики. Он обращал меня и окружающих к душе: атману — слитой с Богом-Брахмой — которая, по индийским представлениям, всегда лишь блаженствует — и никогда от этого не устает. Он делал это самой этой мыслью, и я, с полуслова поняв и почувствовав ответ, не нашлась, что сказать далее. Действительно, на эту тему оставалось лишь молчать.

А колумбиец и немка стали спрашивать меня о содержании песен, что я пела. И пока я в самых общих чертах говорила что-то о нашей природе, архетипе Солнца и эре Водолея, Свами ушёл по своим делам. Немку, которая семь лет жила в Индии, я спросила, есть ли какие позитивные перемены в Германии за последние годы: она приезжала из Индии к своим родным погостить. "Не знаю,— ответила та.— Мне было бы сложно жить в Германии, если бы я туда вернулась." Понятно: после индийского вольного образа жизни ей не хотелось возвращаться в кандалы европейского.

Вечером Свами Ди с индусами сидел у костра: без костра находиться вечером на улице было просто холодно. И когда Сияна тоже пошла к костру играть, у меня все же возникло сказать Свами, что кроме внутреннего контакта должен быть и внешний: он формирует равенство людей — в чем я неоднократно убедилась во время поездки. Хотя, может, я более оппонировала в этом занятым своими делами ауровильцам. Или Ингрид, по иронии судьбы жившей в комнате с табличкой "Аспирейшн": названием моей ауровильской коммуны — или другим нашим людям, уже сориентированным на западный индивидуализм. И мне было просто не сказать этого руководителю ашрама "Ауровеллэй", реакция которого на этот мой внутренний посыл была равна нулю.

От этого во мне родился внутренний протест, а поле ашрама, донеся до меня удивление Свами Ди по поводу причин столь активной агрессии, сочло за благо пока отключиться или переключиться на что-нибудь другое. Не знаю, сказалось ли мое безмолвное столкновение с чем-то на Свами Ди, но он в последний день уделил большее внимание общей беседе. Он никуда не уходил, и я легко сказала, что думала: "Русские, наверно, самые коллективные в мире люди. У них есть потребность во взаимодействии, а не только общении со своим внутренним миром. Когда я была здесь три года назад, нашим людям понравилось взаимодействие больше, чем в следующий раз, когда они ходили по одному, занимаясь своими проблемами: это вызывало разочарование,"— после моего отъезда как раз приезжала первая русская группа, человек десять. Ведь индусам привычен индивидуальный духовный путь, и им не свойственно столь страстное коллективное проникновение во все проблемы, как русским.

Как и западные люди, индусы не берутся сходу решать общемировые проблемы на другом краю земного шара: к которым они не имеют непосредственного отношения. Именно поэтому йога обычно отвергает политику, ставя целью повышение качества индивидуальной жизни. Русскому же человеку, считает ли он себя духовным или нет, свойственно брать на себя ответственность за весь мир — и тут же делить её с другими.— И это очень безответственно, с одной стороны. Но с другой — без этого не может существовать наша культурная атмосфера. Она зиждется на этом соборном единстве всех, на этом ничем не оплаченном сочувствии, на свободном отношении к словам, которым никто не верит — и которые используются только для стёба и подсказки мыслям. Мыслям, не несущим никакой практической нагрузки, возникающим из пустоты и отправляющимся в неосознанный полет свободного творчества.

Индуизм же, хранящий вещи такими, какими они были в древности, доносит сакральную роль слова, которое неотделимо от осознанного действия. Как это было совместить? И я в ашраме, где-то помимо себя и не ставя никакой цели, как и в прошлый раз, возвращалась к роли пятого колеса в телеге, никому по отдельности не нужного. (Свами умеет создать комфорт своим гостям!) Но без этого лишнего колеса русского коллективизма остальные не вертелись как нужно, чтобы произошло какое-то общее чудо! — помимо индивидуальной радости обретения себя самого — и своего, столь реального, сколь и иллюзорного, мира.
Более непосредственно, кроме темы молчания и общения, у меня в ашраме возникала тема природной экологии. Я вспомнила Карелию, где мы плавали на байдарке по Ладоге и про которую я пела в этот и прошлый раз в ашраме — нетронутые человеком острова с грибами, ягодами, мхами и лишайниками, где боишься оставить свой след и где сама природа, как зеркало, откликается позывам человеческой души. В мире почти не осталось таких мест — и сможет ли человечество когда-нибудь восстановить эту первозданность природы, более красивую, тонкую и изящную, чем самый ухоженный сад? Научится ли оно не оставлять следов? Я спросила Марию, есть ли нетронутые природные места в Колумбии. Колумбийцы, откликнувшись, мыслью перенеслись в дебри своих гор и горных озер.

Для индусов же тема экологии не очень актуальна, потому что в цивилизованной и очень населенной Индии с этим пока все в порядке. Возможно, она сумеет сохранить внешнюю и внутреннюю экологичность своей жизни, если учесть, что среди доверху распаханных гор Хардвара есть большой заповедник. А такой новый ашрам, как "Ауровеллей", называется “центром внутренней экологии”, как многие другие индийские ашрамы.

Рядом с ашрамом летали зеленые попугайчики и другие птицы с полосатыми крыльями, на Ганге плавали оранжевые и коричневые утки, и Яся видела даже одну синюю птицу: иссине-голубую птицу Шивы — по-индийски названную в честь смуглого бога, впитавшего в себя голубой яд морей. В зарослях бегали вездесущие бурундучки. А прямо передо мной перебежали тропинку три оленя.— Можно не упоминать об обезьянах, которые банановым деревьям и кокосовым пальмам здесь почему-то предпочитают автомобильные дороги, и сидят там целыми семьями, глядя на людей.

Индусы, как всегда, говорили, что в джунглях ползают змеи и ходят слоны, и что крестьяне недавно убили слона, нападавшего на крестьянок. Это было, когда я собиралась за билетом в Хардвар: с индусами, которые ехали на ашрамном джипе по своим делам, и сказала им, что вернусь, возможно, пешком. "По джунглям, в одиночку?"— хотя то, что индусы называют словом "джунгли", на деле представляет светлый лес, с кактусами и колючими кустарниками. И я отвечала, что в наших лесах тоже водятся змеи и бродят лоси. Русские люди часто ходят по лесу в одиночку (иначе вообще зачем туда ходить)? "Помолюсь Астике (индийский получеловек-полузмея, который считается защитником от змей),"— с успокаивающей улыбкой сказала я особенно яростно предупреждавшему меня индусу, который представился как Бобби. "Ну, змей в это время года нет, они ещё спят, — тут же смягчился тот (индусов легче побеждать их же оружием).— Но невдалеке от ближайшей деревни видели леопарда."

До Хардвара всего полчаса по широкой тропинке — ближайшие дома видны невооруженным глазом. Вот с другой стороны Ганги — пустая и более дикая территория. Ганга здесь не такая и узкая — леопарду не перепрыгнуть. И ее не так легко перейти даже слону: течение очень сильное, а на дне скользкие камни. Один раз я решилась перейти её вброд вместе с Ясей: с нашей стороны Ганги была галька, а с другой — блестящий сияюще-белый песок, и мне хотелось там позагорать. Пока мы её переходили, в самом мелком месте, где мне было по грудь, я успела потерять свои шлепанцы, а Яся, на плаву судорожно вцепившаяся в меня, чтобы её не уснесло,— помолиться всем богам с серьёзностью обеспокоенного за жизнь ребёнка. Ингрид предпочитала островок: косу с нашей стороны, мимо которой с одной стороны по камням мчалась вода, а с другой была тихая песчаная заводь, где и играли наши дети. Ещё они любили играть с ашрамными щенками, привезенными с гор: которые совсем не лаяли и не кусались.
Из местных красот мне больше всего хотелось снова увидеть Ришикеш — где горы подступают прямо к Ганге, оставляя не очень много места для домов. И город вытягивается вдоль извилистой реки, каждый изгиб которой являет самостоятельное по своей природной красоте место. Нас туда подбросил ашрамный джип, ехавший по своим делам, во второй день моего пребывания в ашраме. По-зимнему светлый и по-горному чистый, Ришикеш чем-то напомнил мне Ленинград. Хотя Ришикеш по течению выше ашрама, Ганга здесь значительно шире и глубже, и через неё высоко висят красивые мосты, через которые просматривается всё дно с плавающими рыбами. Река не очень глубокая, хотя глубины достаточно, чтобы через неё плавали длинные узкие лодки для тех, кому некогда идти по протяженному, раскачивающемуся подвесному мосту, кормя по дороге вездесущих обезьян.

По ощущению спокойствия и чистоты впечатлений это была лучшая наша прогулка за всю поездку. Перейдя на другой берег по первому из мостов, мы пошли вдоль береговой полосы храмов, к главной арке с колесницей Кришны и Арджуны. По дороге мы купили золотистые открытки с богами по 3 рупии, и за доллар "Чаванпраш" — рекламировавшееся у нас снадобье из 40 трав, которое по легенде создал великий риши Чаван, лучший знаток Аюрведы, владевший секретом молодости. Мы с Ясей долго рассматривали разные изображения богов, выбирая, какие нам нравятся. Яся предпочла изящно изогнувшегося Ханумана, держащего на одном пальце гору, многорукую Дургу со всем арсеналом оружия богов, юного пастушка Кришну со свирелью и, конечно же, красиво одетого Ганешу, скромно опустившего хобот, на изумрудно-зеленом фоне, с раковиной и другими атрибутами. Мне импонировала пятиглавая мать богов Гайятри, желто-голубая река-речь Сарасвати с лебедем и павлином, и универсально прекрасная Лакшми с двумя слонами — недаром же она богиня красоты. Потом, облюбовав скульптуру Шивы с трезубцем, стоящую прямо в Ганге на островке из гальки, Яся ходила вокруг неё босиком по воде, а я смотрела на горы в синей дымке.

Храмов, однотипных, с зеленью квадратного двора, где скульптуры богов изображают разные сюжеты индийской мифологии, а посередине, за аркой из цветущих кустов, виден главный алтарь, мы встретили три или четыре. Видимо, они составляют единый комплекс, и по периметру двора двери комнат, где можно остановиться. Среди цветных скульптур я сфотографировала Ясю рядом с алтарем Вишну и Лакшми, где по правую и левую руку стояли их героические воплощения: Рама с Ситой, держащий лук, и Кришна с Радхой, играющий на свирели. И рядом с её любимым спящим Вишну среди его многочисленных воплощений. И даже на чаше больших весов: которые являются неизменным атрибутом древних святилищ, выполняя в индийской храме как символическую, так и практическую роль: на другой чаше лежали килограммовые гири. Я показала дочке Кали-Дургу и семейство Джаганатхов. Если создатели этого Ришикешского комплекса, расположенного рядом с английской башенкой маленького Биг Бэна, хотели сделать его учебником индуизма, то надо отдать им должное, они преуспели.

Картины вокруг алтарей аккуратно описывают биографию Кришны, Арждуны и других героев. Моя дошкольница-дочка могла рассматривать их бесконечно. "Это что?"— спрашивала она, глядя на зевнувшего младенца, у которого изо рта была видна вся Вселенная,— или старца, возлежащего на стрелах, насквозь пронзивших его тело. "Это я тебе дома прочту." Мне хотелось перед отъездом взять с собой "Махабхарату" в детском изложении³, но я не сделала этого из-за веса. Юный герой Кришна, там, правда, выведен совсем бандитом, направо и налево расправлявшимся с асурами-людьми и асурами-животными. Зато понятно, что этот молодой кшатрий, с младенчества умевший доказать свою божественную суть также и другими, более мягкими методами (чему посвящена первая картинка), был не лишен стратегического предвидения и основал доселе сохранившийся город Двараку. А брахманы-учителя: такие, как учитель боевых искусств Дрона, или Бхишма, изображенный на второй картинке,— откровенно вызывают уважение.

Бхишма — сын Ганги: его мать, рождавшая богов Васу, которым по проклятию отшельника было дано однажды воплотиться на этой земле, топила своих сыновей в реке по их просьбе сразу после рождения, подобно греческой Фетиде. Лишь одного она оставила отцу и вернулась в свою родную стихию. Отец Бхишмы: царь — захотел жениться второй раз: но отец будущей невесты требовал, чтобы её будущий сын унаследовал трон, в обход старшего брата. Узнав о затруднениях отца, Бхишма принес обет безбрачия, отказавшись от царской власти. И после смерти отца, верный своему обету, устраивал судьбу его потомков.

Но разногласия все же возникли: между сыновьями двух родных братьев: царствовавшей династией кауравов, и пандавами, которых те изгнали из царства. Во время их сражений, описанных в "Махабхарате", прадед Бхишма и наставник Дрона по долгу статуса кво оставались с кауравами, хотя их любимец Арджуна был среди пандавов. Между схватками единоборств пробравшись во вражеский лагерь, пандавы просили их благословения на битву, глубоко переживая, что приходится с ними воевать. Бхишма благословил их и, сражаясь во всю силу, как предводитель войска кауравов, пал смертью героя — о чем и напоминает картинка на стене храма.

Про Дрону, учителя кауравов и пандавов в военном деле, можно добавить, что в древней Индии брахманы обычно не брали в руки оружие — отчего убийство брахмана считалось тяжелейшим грехом, как убийство безоружного человека. Однако брахмана, который сам вступает в битву, убивать не запрещалось. А мудрец Дрона заранее знал, кому суждено его убить,— и на совесть хорошо обучил его воинскому искусству, чтобы оставить о себе достойную память.

"Махабхарата" раскрывает кодекс чести, не менее интересный, чем рыцарский или самурайский, потому что он тесно переплетается с религиозной нравственностью и совершенством в йоге. И кодекс этот таков, что боги не могут героям в их просьбах, ни герои богам — хоть бы это угрожало их жизни и делу их жизни. А герои владеют как обычным, так и божественным оружием. Так, Арджуна, четыре месяца притаясь лишь опавшими листьями и праной на вершине горы, получил от Шивы оружие, которым тот разрушает мир в конце времен. Но Шива сказал, что применять его против слабого противника нельзя — опасно для мира в целом. И Арджуна, как сын громовержца Индры, сражался более обычным волшебным луком с неиссякаемыми колчанами стрел. Древняя мифология здесь проявилась в том, что Арджуна сражался с Карной, сыном Солнца-Сурьи, лишившимся защиты в силу своего великодушия (Индра в виде брахмана попросил у Карны его панцирь, и тот не мог отказать). В схватке Солнца и Дождя, как обычно, победили стрелы Дождя.

Архетипически, Карна — непобедимый герой, но гибнет в силу неуниверсализма своих личных предпочтений, в чем главная слабость героического архетипа, творчески-солнечного. А Арждуна как представитель юпитерианского архетипа выражает волю Бога богов (недаром он близок и Шиве). Если же вернуться к детям, "Махабхарата", как книга о правилах сражений, более интересна мальчикам. А девочкам ближе "Рамаяна" — где описаны законы любви.
От арки с колесницей Арджуны и Кришны ступени спускаются к Ганге, куда во время церемоний носят статуи богов. Пока Сияна играла в воде, а я любовалась горным пейзажем противоположного берега реки, рядом на ступенях сидел иностранец, который оказался парижанином. Он не сразу понял, из какого мы города: "Санкт-Петербург? Ленинград? Ах да, вы все время меняете названия. Как и ЮАР, по политическим мотивам. Волгоград-Сталинград. Это очень неудобно." Я ответила, что тоже не вижу большой пользы от постоянных перемен, и попыталась сказать ещё что-то про Россию — но наши проблемы его не интересовали.

Он был в Индии пятый раз, и я спросила, какие места ему нравятся: он назвал тихий город Пушкар около Джайпура в Раджастане. Про сам Джайпур он сказал, что этот город испортился с тех пор, как он там был первый раз: "Он теряет свой дух: он стал туристским городом". Я сказала: "Говорят, Санкт-Петербург похож на Париж (так восприняла наш город, в частности, Мария). А мне Ришикеш показался похожим на Ленинград: нет ли сходства Парижа с Ришикешем?" — но на это фантазии француза уже не хватило, и он вернулся к своему любимому Пушкару. В Ришикеше его трогала пуджа Ганге: если можно сказать "трогала", потому что он просто несколько раз повторил, что она бывает здесь в 5 часов, как бы справляясь, усвоила ли его собеседница эту полезную информацию. Как и любого среднего француза, сильно общительным его назвать было нельзя, хотя иностранцы редко встречают друг друга среди почти миллиардного народа Индии.

Я бы ещё долго могла гулять по Ришикешу, этому святому городу индусов и месту паломничества иностранцев, которое называют "мировой столицей йоги"— неслучайно в Ришикеш в свое время ездила за восточной мудростью группа "Битлз". Наиболее известный храм Ришикеша носит название Бхарат мандир, кроме него рядом с Ришикешем есть храм Шивы: Нилкантх Махадев мандир — на горе — и храм Ханумана. Но я торопилась в Хардвар за билетом на поезд в Дели. Из Хардвара в Ришикеш и обратно вовсю носятся моторикши типа наших маршруток (цена — 20 рупий). Трястись 25 км в кабинке Сияне не нравилось — отвлекала только пригородная зеленая дорога. "Вот ещё обезьяны! Вот ещё!"— так прошла дорога из Ришикеша в Хардвар. Столь же обрадовала Ясю огромная статуя Ханумана у входа в храм обезьяннего мудреца.

В Хардваре, как и в Ришикеше, горы тоже подступают прямо к Ганге, но поскольку она тут делится на множество рукавов, то второй части города непосредственно не видно. Главная же часть располагается под горами, создавая культурный центр этого города, середина которого изрезана рукавами Ганги вдоль и поперек. Без убранства Кумамелы, дополнительных мостов и праздничных толп, Хардвар показался мне совсем маленьким. Хотя перемещаться тоже приходилось на рикше.

В путеводителе француза было написано, что касса закрывается в четыре, это могло оказаться правдой — к счастью, мы приехали в пятом часу, и она спокойно работала. С билетом проблем не было, кассир только удивился, не перепутала ли я чего, что беру билет не от Хардвара, а от деревенского полустанка Райвалы. От станции, расположенной в некотором удалении от реки, я попросила велорикшу отвезти меня к Ганге, но тот сперва стандартно отвез меня к гостинице, по-английски не понимая, чего я хочу. И мне пришлось объяснить другим индусам, чтобы те ему перевели, что нам надо к центральной храмовой площадке под часами (такими же, как в Ришикеше), где у них проходит поклонение святой реке. В этой части много маленьких алтарей с башенками и без них располагаются у воды на набережной, при входе на которую следует снимать обувь, как в храме. Над нею возвышаются горы, а напротив вытягивается естественный островок — на котором уже рассаживались люди в ожидании вечерней пуджи.

Но я не хотела оставаться в Хардваре до темноты — лучше было засветло вернуться в ашрам. Мы лишь прогулялись по набережным этой маленькой Венеции, на которой вовсю торговали разнообразными изделиями из всевозможных материалов, и я купила металлический трезубец Шивы, иконку Ганги с кувшинами, сидящей на крокодиле, и дочке разноцветные украшения на лоб. Издали приметив Ясю, торговец стал активно предлагать мне иллюстрированные детские издания Рамаяны и Махабхараты на хинди. Здесь же я попыталась найти электронную почту, и это мне не удалось — торговцы стали посылать меня к отдаленной гостинице. Хотя я сразу нашла е-mail в Ришикеше, не воспользовавшись ею из опасения, что закроется касса на вокзале. (Надо сказать, что квалифицированные индийские программисты, как и русские, активно заполняют рынок дешевой рабочей силы на Западе, зарабатывая доллары, и компьютеризация в Индии идет полным ходом.) Как ни странно, Ришикеш, хоть и лишен железнодорожной связи, производит впечатление более культурного города. В Хардваре есть что-то от перевалочного пункта.

Издали любуясь вечерним пейзажем центрально-храмовой части города, мы вышли на ту перемычку между рукавами, которая наиболее прямо вела в Райвалу, и тут же сели в ожидавшую пассажиров моторикшу (за 10 рупий). От Райвалы до ашрама я поймала легковую машину, затоваренную овощами. В ней сидели индианки совершенно современного вида: мать и её взрослая дочь. Они более походили на подруг, и я их сперва приняла за иностранок. Я на всякий случай протянула им деньги, но они их не взяли, сказав, что рады были бы ещё чем-нибудь помочь, узнав, что мы направляемся в ашрам. Им самим было интересно, где он находится. "Представьте, мы сюда рядом ходим в храм!"— сказали они мне по дороге: они жили в близлежащей деревне. В ашрам мы подъехали в сумерки, как раз к вечернему киртану.
Напоследок Яся спела песенку про журавлика, улетающего в теплые края, а я — "Город над вольной Невой": из тех песен, что пришли мне в голову, эта наиболее походила на мантру. Свами Ди и Мария подарили моей дочке юбочку с кофточкой, из ашрамового хозяйства: разноцветные и украшенные маленькими раковинами. Костюм оказался из Раджастана, и когда Яся его одела, в ответ на предложение Марии сделать сюрприз Свами Ди, проходивший мимо индус тут же сказал: "Раджастани гёл!" Так, хоть мы не заехали в Джайпур, у нас остался сувенир из тех мест.

Вечером, с полчаса постояв с нами на прощанье, Свами Ди отпустил меня на поезд уже совершенно здоровую. Индусы на джипе подбросили нас до станции, и Бобби очень обиделся, когда я сама пошла узнать, где остановится мой вагон. "Не общайтесь, это мое дело: Свами Ди мне поручил Вас проводить,"— убедительно сказал он и проводил меня до самого моего места, согнав с него человека, который уже успел там уснуть. Бобби жил в Дахрадуне, но большую часть времени проводил в Ауровеллее. Он уже успел побывать много где: по образованию он был инженером-электронщиком, работая в медицине, над изготовлением лекарств, и я спросила, что его побудило перебраться сюда. "Мой друг посоветовал: здесь очень приятная атмосфера,"— ответил Бобби, и с этим трудно не согласиться.