А.Ф. Пчельников

Посвящаю нашему городу.

Прости, брат

рассказы и повесть

Благовещенск 2007 г.

Прости, брат рассказы и повесть.

Благовещенск,

Кадровое агентство «Персонал», - 2007г. -158 с.


С

Пчельников А.Ф. 2007 г.

СОДЕРЖАНИЕ:

1. Летите, голуби, летите... ………………….5 стр.

2. Надеяться надо………………………………99 стр.

3. Картинки детства ………………………….101 стр.

4. Родной казенный дом……………………...103 стр.

5. Жили мы как у бога за пазухой…….106 стр.

6. Накануне отъезда. В дождь……………...108 стр.

7. Цветы во дворе…………………………… 113 стр.

8. Река взбунтовалась………………………...114 стр.

9. Река…………………………………………. 115 стр.

10. Пес Амур…………………………………. .118 стр.

11. Гостинец для дочурки…………………….. 120 стр.

12. Человек на свалке …………………………125 стр.

13. Мальчик Коля и его доля……………….......131 стр.

14. Не умереть в ночлежке……………………..139 стр.

15. Прости, брат…………………………………149 стр.

16. Мне нечего стыдиться………………………155 стр.

17. Свята ли наша память?...................................157 стр.

18. Тополя………………………………………..159 стр.

Летите, голуби, летите...

или 11-ое сентября.

Повесть

…Ах, своя ли, чужая, Вся в цветах и снегу…

Я вам жить завещаю – Что я больше могу?

А. Твардовский

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

2001 г., сентябрь, 11-е число
...Носки ботинок на ногах его были мокрые и блестели на солнце. Идя по осенней, мокрой после дождя, улице, Горохов засмотрелся на них.

...Пчельников давно уже увидел идущего по залитому водой тротуару Сергея Горохова и остановился, задавшись вопросом, заметит ли его Горохов или, как это с ним частенько бывает, пройдет, уставившись глазами под ноги, мимо. Пчельникова всегда удивляла в Горохове эта его манера ходить не отрывая глаз от земли. Правда, Горохов был человеком подслеповатым и носил очки с толстыми стеклами, но не настолько же он был слеп, чтобы не замечать окружающего его мира и не обра­щать внимания на проходящих мимо него людей: мужчин, женщин, девушек, знакомых и незнакомых, врагов и друзей, приятелей и товарищей по работе.

...Засмотревшись на ботинки, Горохов ненароком столк­нулся с шагнувшим ему навстречу пешеходом. Он поднял глаза от ботинок и увидел перед собой лицо своего давнего знакомого...

Пчельников. Лицо в меру упитанное. Глаза внимательные. Губы плотно сжаты, но эти же губы в любую минуту могли озариться веселой улыбкой — это зависело от его настроения и конкретных обстоятельств и даже от ряда мыслей в его голове. Но что он был за человек, этот Пчельников? Это вопрос. Некоторые принимали его за дурачка, но не потому ли, что сами были людьми глупыми? Другие — просто за недалекого человека. Но сами-то они что из себя представляли, хотелось бы знать? И хотя, что чего-то стоит, этого не скроет — исти­на ли это по отношению ко всем без исключения? Это тоже вопрос. Что же сам о себе думал Пчельников, это было ни­кому неизвестно. Хотя, кто же думает о себе плохо? А, впро­чем — кто его знает.

— Здорово, брат, здорово! Приветствую пешехода! — при­ветствовал Пчельников пешехода Горохова. — Только, что это за пешеход такой, который наталкивается на тебя, как на фо­нарный столб, и готов сшибить с ног. Идет и не видит вокруг себя ничего, кроме асфальта под ногами...

Пчельников вгляделся в поднятые на него глаза Горохова... За толстыми стеклами его очков они казались далекими-дале­кими и тусклыми, словно в тумане. Лицо у Горохова остава­лось все таким же бесстрастным, холодным, а глаза у него, как показалось Пчельникову, были как никогда одинокими-одинокими и в данную минуту в них было заметно выражено чувство беспокойства, тревоги. Или Пчельникову это только так показалось?

— А-а, здравствуй, — сказал Горохов. — Извини, что сразу не заметил: задумался, можно сказать.

— Выходит, ты паришь мыслями в облаках, а глазами ша­ришь по земле? — спросил Пчельников.

— Парить мыслями в облаках я не приучен, в отличие от тебя, — ты ведь у нас сочинитель. Я слишком крепко привя­зан к этой земле, как и все на ней живущие. Шарить же глаза­ми по земле меня приучила мать. У меня, как ты знаешь, слабое зрение с детства, и каждый раз, когда я спотыкался, мать давала мне подзатыльник и говорила: «Смотри под ноги, сынок». И вот я до сих пор не могу отвыкнуть от привычки смотреть себе под ноги: все боюсь споткнуться и получить подзатыльник.

— Но ты сказал, что о чем-то задумался?

— Да. Задумался. О грандиозном бедствии, можно сказать, катастрофе, грозящей нашему городу.

Горохов помолчал выжидательно, затем спросил:

— Скажи, ты веришь в конец света? Пожалуй, что веришь. Только в отдаленном, фантастически отдаленном будущем. Можно сказать, седом будущем. Ну а можешь ли ты предста­вить, что наш город, вот этот, в котором мы живем, может в одночасье быть разрушен? И это «одночасье» — не в отдален­ном будущем, а может случиться через месяц, через неделю, а может даже — на днях?... Быть такого не может, говоришь?! Не веришь в это? С чего бы это так вдруг, спрашиваешь? Конечно, если допустить... А какие могут быть тут допуще­ния, когда это непременно случится без всяких допущений. Так утверждает он, мой «товарищ детства». Да. Он предсказы­вает гибель нашего города в самое ближайшее время, гибель городских предместий, окрестностей и самого города, как от мощного удара урагана, грянувшего со стороны... Он убеж­денно предсказывает....

— Как от мощного урагана, грянувшего со стороны... — повторил про себя мой герой. — Со стороны? С какой сторо­ны? Со стороны океана?

Он представил себе этот удар урагана со стороны океана, как вспенится, вздыбится и поднимется колоссальной вол­ной цунами водная гладь океана и устремится на землю и захлестнет их город, разрушит его и потопит людей... Но это­го быть не могло: океан был так далеко, на самом конце земли. Даже гипотетически это не могло произойти... Тогда он представил себе ураган, несущий тучи песка и пыли, как нагрянет мощная сила и погребет все под песком: дома без крыш, сорванные и разбросанные ветром, площади, деревья, и искавших спасения людей, — а когда, наконец, все ус­покоится и пыль уляжется, из песка будут торчать одни кон­струкции вышек высоковольтной электропередачи — и ни души, и тишина, только шуршание осыпающегося кое-где песка на склонах образовавшихся дюн...

Пчельников отогнал от себя это видение, вставшее перед его глазами, как наяву. Сказал:

— Это маловероятно. Нет, это просто невероятно. Это про­сто невозможно! Конечно, если допустить... Допустить?! Что допустить?

— Пчельников вдруг рассмеялся:

— Быть такого не может! И все тут!

— Да ты послушай! — сказал Горохов. — Почему это малове­роятно? Разве в наше время может быть что-нибудь малове­роятным? Да и что тут невероятного — гибель какого-то про­винциального городка как наш, когда рушатся дома в самих столицах..!

Но Пчельников больше не слушал Горохова: он удалялся от него быстрыми шагами.

— Да ты послушай! — кричал ему вслед Горохов. Пчельни­ков не слушал.

Сентябрьский солнечный, сырой, после кратковременно­го дождика, день продолжался. Пчельников, расставшись с Гороховым, пошел на Амурскую ярмарку, куда он, кстати, и шел, когда встретил на своем пути Горохова. Шел же он на Амурскую ярмарку, где он, надо сказать, работал разнорабо­чим, дворником, прессовщиком макулатуры, по одной, важ­ной для него, причине: он был уже, несколько дней в отпус­ке, но по своей нерасторопности и нежеланию спешить еще до сих пор не получил причитающиеся ему деньги за отрабо­танный прошлый месяц и так называемые отпускные, и ему надо было их получить, чтобы наконец-то окончательно почувствовать себя свободным и не возвращаться больше мыс­лями к месту работы, хотя бы на этот короткий срок своего непродолжительного маленького осеннего отпуска, так не­легко заработанного и выбитого.

Вдоль фасада здания Амурской ярмарки, под арками меж­ду серых колонн, как всегда шла торговля. Он прошел вдоль одного крыла колоннады и под аркой центрального входа остановился. И тут что-то яркое пронеслось прямо перед его лицом, так что он от испуга даже отпрянул назад, вдруг вообразив, что на него что-то рухнуло сверху. Но это был всего лишь голубь. Сердитым взглядом Пчельников просле­дил за его полетом и вошел в здание ярмарки. Он прошел по большому торговому залу, и вскоре пассажирский лифт под­нял его на самый верхний этаж. В полусвете длинного кори­дора по мерцающим на полу — промытым утром Тамарой Ивановной — плиткам Пчельников направился в сторону кассы. Никого не встретив на своем пути по коридору, он получил в кассе свои деньги, спустился на лифте вниз и вскоре снова был на улице вне здания.

Вот он, наконец, на свободе. Целый месяц блаженного без­делья ждал его впереди. Тихой радостью наполнилось его сер­дце, когда он подумал об этом.

Впереди ждали его чтение книг, сочинительство очеред­ного рассказца и продолжительные прогулки по осеннему городу.

День был солнечный. Прохладный, сырой — осенний, но солнечный. Над городом в светлом чистом небе кружила стайка голубей. Пчельников стал смотреть на эту стайку. Стайка го­лубей летала высоко-высоко в небе. Пчельников с присталь­ным вниманием следил за их полетом. Он любил смотреть, как летают в небе голуби. В их полете для него было что-то завораживающее. Каждый раз, когда он видел высоко в небе летающих стайкой голубей, ему казалось, что он видит небо всего своего прошлого — детства, мальчишества, юности. Ему даже иногда казалось, что это само небо его детства к нему вернулось — распростерлось над ним, чистое, светлое, со стай­кой голубей, трепещущих крылышками в лучах теплого солн­ца, или это он сам вдруг возвратился каким-то фантастическим образом в свое прошлое, стал вновь ребенком и вот стоит оцепеневший и смотрит во все глаза на голубей в небе — мо­жет, даже на голубей своего старшего брата Вовки.

В это время мимо него проходило несколько молодых пар­ней и один их них — худой, длинный, с острым, как нож, лицом вдруг оскорбительно громко крикнул:

— Наш дурачок увидел в небе ангелов;

И громко глупо загоготал. Пчельников не стал обращать на это внимание... Глупые, недалекие люди давно уже перестали его интересовать. Они только каждый раз, когда он с ними сталкивался, портили ему настроение, отравляли радость про­стой жизни и возвращали к осознанию того, что в жизни много грязи и немало на земле людей подлых, глупых, пустых и склонных на всякие скотские выходки и даже на бандитские поступки. «Черт с ними! — считал он. — Приходится только мириться с их существованием. Не в раю же живу, а на греш­ной земле. А на земле рай вряд ли построишь. Хотя это было бы очень даже хорошо — рай на земле».

Сухое, бесстрастное лицо Горохова, вещающего своим су­хим деревянным голосом что-то о разрушении их города, вдруг заслонило собой перед Пчельниковым все небо. Но Пчельникову это всего лишь померещилось. Он не стал больше смот­реть на небо. Он опустил глаза и пошел по мокрому, после дождика, и блистающему на солнце, чистому (Толян поста­рался) тротуару без всякой определенной цели и направле­ния, просто пошел по улице города как свободный, независимый, не обремененный тяжелыми заботами человек.

Светлым вечером Пчельников был у себя дома, в своей квартире на втором этаже с балконом, выступающим во двор, сидел у окна в кресле и перелистывал купленную им в книж­ном магазине толстую книгу.

Юрий Трофимов «Рассказы и повести». Книга объемистая, напечатанная мелким шрифтом, внешне приятная для глаз. Но и содержание «мелкое». Комнатный быт, люди-герои — самые заурядные личности. Жизнь приземленная, нудная. Пчельникову не хотелось это читать. Он бросил книгу — ка­жется, купил книгу зря. Впрочем, просмотрит ее в другой раз. Заставит себя и прочтет: читал где-то о Трофимове, что он писатель хороший. «Дом на берегу». Надо бы прочитать. Одно он определил для себя сразу: написано не в монументальном стиле и не в том ритме, в каком он любил. Проза художе­ственная, но не хватает картинности — все тонет в авторском рассказе. Но главное — мелко и не в том ритме. Учиться писать у Трофимова не стоит. Прочитает потом. Все же проза у Тро­фимова художественная и люди в этой прозе живые, хотя и неглубокие души — нечего у них почерпнуть для себя. Он-то уж, конечно, человек не мелкий, хотя и необразованный. И постарается написать что-нибудь получше Трофимова. Да он уже и написал несколько рассказов-текстов. Правда, кому они нужны, эти его тексты? Только ему самому. Правда, они иногда появляются в местной газете, но исчезают без единого откли­ка в прессе. Бесследно. Да он еще и не написал ничего стоюще­го... Хотя из уже написанного книжку можно составить и из­дать. Только кому это нужно?

«Опять — только мне самому. И никому больше», — так рассуждал, сидя в своей комнате у окна, Пчельников.

Деревья за окном, возле которого он спокойно сидел раз­мышляя, негромко шумели. Это их листву трепал ветер. Глаза Пчельникова обратились к окну, и он стал прислушиваться к звукам, раздающимся на улице: пробежала по дороге ма­шина; во дворах деревянных домов брехали незлобно соба­ки; слету сел на карниз окна воробей и, поглядев на сидя­щего за стеклами двойных рам человека, упорхнул, скреба­нув коготками по железу. Пчельников улыбнулся этому. Да, Пчельников улыбнулся, продолжая смотреть в окно на свет­лый вечер, на листву на деревьях, влажно блестящую на ве­череющем солнце... Вдруг он увидел идущего по залитому водой тротуару Горохова. Носки ботинок на ногах Горохова были мокрые и блестели на солнце. Горохов нес ему сообще­ние о скором разрушении их города — предсказание своего товарища детства. И Пчельников вдруг снова увидел дома без крыш, сорванные и разбросанные ветром, погребенные под толстым слоем песка площади и деревья и осыпающийся струйками песок на склонах образовавшихся высоких нано­сов на месте развалин.

— Нет, это невероятно! — сказал Пчельников вслух. — Это просто невозможно! Не может этого быть!

— Почему же это невероятно? — спросил вдруг Горохов, будто он стоял у Пчельникова за спиной.

— Не может этого быть! И все тут! — крикнул Пчельников и обернулся: он сидел один в своей комнате и Горохова у него за спиной не было. Был вечер. Было 11-е сентября 2001 года.

Сентябрь, 12-е число 2001 года
О грандиозном беспрецедентном акте жестокого террора в Америке сообщили по радио и показали по телевидению по­здно вечером 11-го сентября 2001 года. На следующий день об этом судачило множество людей в нашем городе. А вот о грозящем нашему городу бедствии разговора никто не вел, никто даже не думал об этом. Правда, еще до событий в Америке было два телефонных звонка — один в службу ГО и ЧС, другой в администрацию города, сообщивших о надви­гающемся на город страшном бедствии. Но в службе по чрез­вычайным ситуациям, и в администрации города к этому сообщению отнеслись безразлично, как к чей-то пьяной вы­ходке или глупой шутке, даже не как к злой провокации. Потому что подобные звонки, сообщающие о заложенной где-то бомбе, о готовящемся на какого-то человека покушении, давно были не в новость и никого в определенных службах не шокировали и зачастую даже не приводили в активное действие механизмы борьбы с этими угрозами.

Кстати, эти два телефонных звонка в службу предупрежде­ния и спасения и в администрацию города были от одного человека, того самого, которого Сергей Горохов называл то­варищем детства.

...Наконец-то Пчельников увидел его, Горохова. Горо­хов шел через территорию школьного двора, обогнул фут­больное поле и направился к проходу, который зиял меж­ду зданием самой школы и жилым домом и выводил на городскую улицу. Он был одет в черные брюки и черную же рубашку из плотной грубой ткани, надетой поверх сви­тера, воротник которого защищал его шею от сырого воз­духа сентябрьского утра. Горохов спешил на работу. Пчель­ников знал, что он живет где-то недалеко отсюда, и под­жидал его, здесь предполагая встретить, и не ошибся -встретил. Он окликнул Горохова. Горохов остановился. Пчель­ников подошел к нему.

— Ну, что ты скажешь о страшной катастрофе, произошед­шей вчера в Америке? — спросил он.

О грандиозной катастрофе, произошедшей накануне в Соединенных Штатах Америки, уже успели сообщить все ин­формационные агентства мира. Потрясенный, пораженный этим воистину грандиозным беспрецедентным крупномасштабным актом жестокого террора, Пчельников еще вчера поздно ве­чером вспомнил и обдумал весь их разговор с Гороховым о грозящем их городу страшном бедствии и вдруг поверил в то, что оно вполне вероятно, и решил встретиться с Горохо­вым, еще раз переговорить с ним об этом деле и обсудить его уже с учетом произошедшего в Америке и предположе­ния, что грозящая их городу катастрофа, которую предска­зывает какой-то там товарищ Горохова, очень даже возмож­на. Еще вчера Пчельников наотрез отказался поверить в воз­можность такого события, и вот так, вдруг, после произо­шедшего в Америке, его вера в невозможность этого поко­лебалась и он впал в сомнение. «А вдруг это предсказание осуществится и все полетит в тартарары, — стал думать он. — Чем черт не шутит! Что, если этот предсказатель окажется прав? Хотя это, конечно, архималовероятно, но, однако, в мире происходит такое, что впору засомневаться в прочнос­ти его устоев и своей убежденности, что все стоит непоколе­бимо и все пророчества — пустые бредни...»

И вот он встретился с Гороховым рано утром на террито­рии двора одной из школ и заговорил с ним. Но, когда он заговорил с Гороховым, то был обескуражен, удивлен тем, с каким равнодушием, даже безразличием отнесся Горохов к охватившему его беспокойству.

Но всего больше поразило Пчельникова то, что Горохов еще не знал о несчастье, постигшем Америку, о разрушениях и человеческих жертвах.

— Ты еще не знаешь, что произошло в Соединенных Штатах Америки?! — спро­сил удивленно Пчельников Горохова, почему-то считая, что все об этом уже знают, а Горохов — тем более.

— Видишь ли, я смотрю телевизор редко, а радио ни вчера, ни сегодня не слушал, — ответил на это Горохов. — Да и что тут произошло такого особенного, что ты так разволновался и пришел в беспокойство? В Америке разрушили, взорвали, как ты говоришь, несколько небоскребов и есть человечес­кие жертвы? А разве у нас самих, в нашей стране, не взры­вают каждый день дома, не разбиваются самолеты, не тонут подводные корабли? Да сколько угодно. А вот недавнее сооб­щение в газете: на заброшенном песчаном карьере завалило нескольких игравших там малолетних детей. Это разве не катастрофа для их родителей? Что же касается пророчества моего товарища детства — я вчера же об этом хорошо пораз­мыслил и пришел к выводу, что это все пьяные бредни это­го моего товарища детства. Пусть два его предсказания — а это сущая правда — сбылись, но это его последнее пророче­ство на счет гибели нашего города — сущий бред. Я вчера об этом хорошо подумал и пришел к такому вот заключению. Еще я хорошо сегодня выспался и это вчерашнее наважде­ние как рукой сняло. Да ты сам посуди, с какой стати вдруг и откуда обрушится на наш город какое-то грандиозное бед­ствие! Не террористы же его взорвут? Для них он мало при­влекательный объект и не представляет для них никакого интереса. Ну посмотри вокруг, кому нужны эти дома, — и словно убеждая Пчельникова в своей правоте, Горохов повел носом во все стороны, и толстые стеклышки очков его при этом так и блеснули, вспыхнули на мягком сентябрьском солнышке.

— И все же я хотел бы узнать от тебя подробности разгово­ра твоего с твоим товарищем детства и о нем самом: что он за человек, можно ли ему верить. И еще я хотел бы на него взглянуть, чтобы самому составить о нем свое собственное мнение, - сказал Пчельников.

Договорились: они сегодня еще раз встретятся, все обсудят и Горохов поведет Пчельникова к заинтересовавшему его человеку — провидцу, предсказателю будущего. Сейчас же Горо­хову было некогда: он спешил на работу.

— И чего это я вдруг так разволновался, растормошился? — думать стал Пчельников, оставшись один. — В самом деле, с чего бы это вдруг наш город будет разрушен какой-то стихией? Ка­кая стихия? Какое бедствие? Просто я, кажется, на этом начал сходить с ума, спятил. К черту — это! Надо успокоиться и забыть!

Но Пчельников чувствовал, что это засело в него крепко, и беспокойство в его сердце не унималось и даже начинало почему-то медленно, но неуклонно возрастать. «Пока сам не гляну в глаза этого доморощенного провидца и не буду убеж­ден, что он фантазер или враль, не успокоюсь и не забуду», — решил он. И от принятого решения почувствовал, что в серд­це его вернулся покой. Радость простой без тревог жизни опять заплеснула его, как теплой волной: такие уж у него были резкие перепады настроения: от тоски, отчаяния — к радости, бодрости духа, уверенности в завтрашнем дне; от сомнения в прочности устоев земного мира и вечности жизни — к непо­колебимой вере в обратное: в прочность устоев мира и веч­ность жизни и человечества.

...Вслушиваясь в звуки, раздававшиеся на улице, Пчельни­ков поджидал прихода Горохова в том же самом дворе с фут­больным полем и спортивной площадкой, где он с Гороховым сегодня утром уже встречался. Звуки были разные: где-то про­кричали мальчишки и смолкли; пискнула, пролетая над ним, птичка. А вот раздались шаги. Громкие, семенящие. Пчельников обернулся: мимо него проходил человек в детской, тесной ему, куртке, с лобастой, умной на вид головой. Но тут Пчельников увидел Горохова и все внимание переключил на него.

— На хрена он тебе сдался, этот человек! Он в последнее время пьет горькую не просыхая и, наверное, пришел в со­стояние белой горячки, попросту сошел с ума. Психоз, мания на катастрофы — вот что у него, по-моему! — сказал, встретясь с Пчельниковым, Горохов, когда сразу же при их встрече был упомянут тот человек, которого Горохов обещал показать Пчельникову и может даже познакомить его с ним. Горохов был в состоянии раздражения. Пчельников это сразу уловил, потому что проявление этого состояния — раздраже­ния — он часто замечал и в себе, когда после продолжительно­го канительного рабочего дня он возвращался домой и тут его кто-нибудь начинал дергать пустыми, не идущими ни к како­му важному делу вопросами и донимать пустыми, глупыми разговорами. Но Пчельников уже не хотел отступать от для себя намеченного и, хотя краешком сознания он понимал, что за­нялся не вполне серьезным делом, что даже представить, что вот этот наш город такой простой, обыкновенный, в котором они с Гороховым живут, вдруг в одночасье постигнет какое-то страшное невообразимое бедствие в такой ясный, такой тихий, как сегодня, день, как предсказывает какой-то там доморо­щенный пророк, это просто абсурдно, он решил все же довес­ти намеченное до конца и лично убедиться в абсурдности этого пророчества, окончательно успокоиться и спокойно продол­жить свои домашние дела — жить и писать свои ненужные ни­кому рассказы и может даже взяться за сочинительство рома­на, который, конечно же, придется писать не один месяц, а может даже и год. Но если же несчастье предсказано взаправду, как неотвратимое и обязательное к исполнению, то браться за что-либо серьезное, конечно же, не стоит — ни к чему, да и не успеет. Правда, какое, к черту, может случиться бедствие среди ясного дня?!

Землетрясение? Ураган? Смерч? Бактериологическая ата­ка? Ядерный взрыв?? Огромной волной накроет их город? Это даже смешно представить...

Пчельников даже хотел рассмеяться от этих своих мыслей, но смех у него не получился.

— Ну что ж, если тебе так необходимо видеть этого челове­ка, то пойдем со мной: я тебя, с ним сведу и познакомлю. Только пустейшее это дело и выеденного яйца не стоит, — сказал, наконец, Горохов. И он, и Пчельников пошли по улице к дому, в котором жил этот самый провидец будущего, пред­рекший нашему городу какое-то катастрофическое бедствие, не совсем ясно пока что из себя представляющее.

— Вот он, дом, в котором живет этот мой «товарищ дет­ства», — сказал Горохов. — Кстати, я тоже живу в этом доме, в первой квартире.

— Какой здесь всегда странный звук, — сказал Горохов, когда они вошли в дом и стали подниматься по лестнице. — Это оттого, наверное, что на всех лестничных площадках выбиты начисто стекла.

На полу лестничных площадок лежало, мигая, солнце. На нем шуршали лежащие и тревожимые ветерком листья. На од­ной из площадок Пчельникову даже почудилось, что он идет по какому-то саду. Он остановился и глубоко вздохнул... Пах­ло увядающими листьями, тлением их и теплом нагретых сол­нцем ступенек, ведущих вверх. Звуки, залетающие на лестни­цу через окна с улицы, были словно далеко-далеко и заноси­лись сюда ветерком будто невесть откуда. Но шум листвы иногда был слышен отчетливо, ясно.

— Здесь он живет, — сказал Горохов и показал на дверь, от которой на Пчельникова вдруг пахнуло холодом. Холодом ле­дяной вечности. До этого на него веяло осенней прохладой. А тут дохнуло, как лютой зимой, холодом.

— Звони, - сказал Пчельников. Лицо у него сделалось су­ровым. Он был встревожен предстоящей встречей.

И что же? Дверь им открыла старушка со светлым лицом и совершенно рыжая. Светлая, морщинистая и рыжая. Голос у нее оказался не старчески слабым и хриплым, а звонким, сильным. Глаза у маленькой старушки были не выцветшими, а ясными, живыми.

— Давно же я тебя у нас не видела! Сережа !— воскликнула она, увидя Горохова.

— Да ну, Александра Григорьевна. Вчера только мы с вами разговаривали, — сказал старушке Горохов, и по интонации его голоса было ясно, что он разговаривает с ней запросто и охотно. — Помните, еще говорили о вечности и бессмертии души.

— Да разве вчера это было? — спросила старушка.

— Ну конечно вчера, почти в такое же время, — ответил Горохов и тут, показав глазами на Пчельникова, сказал: — Да, вот рекомендую — Пчельников Александр. Тот самый, статьи которого иногда печатали в местной газете, вы еще всегда их хвалили и говорили, что этот Пчельников пишет совсем не­плохо. Вот - это он.

— Проходите, пожалуйста. Будьте нашим гостем, — сказала старушка, обратившись к Пчельникову. — Мне давно Сережа о вас рассказывал.

Квартира, в которой жил пока еще не увиденный Пчельниковым провидец, была просторной и светлой, с широкими окнами. Но что удивило Пчельникова в этой квартире, так это стоящее в комнате пианино. Музыкальный инструмент был большой, но выглядел, как аккуратная, блестящая иг­рушка. Он был блестяще - черным, лакированным. Поверхно­стью своей он бликовал, как лужа масла, разлитого на черном паркете. Казалось, что он звенел и струны в нем звенели — та­кой у него был броский, звонкий, если можно только так сказать, вид.

— Хотите, я вам что-нибудь сыграю и спою, — предложила вдруг своим гостям старушка. Она села за пианино. Для Пчельникова все это показалось странным и даже несколько для него лично диковатым. Он привык видеть вокруг себя жизнь грубую, не лиричную, не музыкальную и людей без лирики и музыки в душе и поэтому был поражен этой выходкой ма­ленькой старушки со счастливым лицом, севшей за инстру­мент и заигравшей на нем.

Она заиграла, она запела. Он слушал пораженный. Он чуть ли не плакал, когда она закончила петь.

— Так вы тоже считаете, что душа человеческая смертна и не живет в вечности? — спросила она вдруг и сказала очень даже твердо: — Я так не считаю. Душа бессмертна. Она живет в музыке, а музыка звучит в вечности. И наш провидец не прав, он там, в той комнате, пишет завещание. Но разве можно завещать кому-нибудь свою душу. Настоящая душа живет вечно и принадлежит всем и вечности. И не надо пи­сать никаких завещаний.

Душа. Музыка. Вечность. Душа. Музыка. Вечность. Слова эти забили сознание Пчельникова, как куски прозрачного горя­щего на солнце льда забивают узкую горловину в русле ве­сеннего, бегущего под гору, звонко сверкающего под солн­цем ручья. И вдруг затор прорвало, душа вздохнула свободно и в сознании Пчельникова зазвучало:

«Душа в музыке бессмертна! Солнце сверкает в музыке! Душе не грозит забвение, когда она перелилась в музыку. Когда она стала музыкой..! Потому что музыка бессмертна..! Пока живет человечество..!» — добавил он вдруг к своим мыслям и вздрогнул, точно очнулся — это он вспомнил о предсказании: о скорой гибели нашего города и, следовательно, его жителей — части человечества, к которой и он принадлежал. «А ведь они иногда сбываются, - подумал он. - Какой-то ребенок на листочке бумаги нарисует картинку, на которой воздушный лайнер врезается в здание колоссального небоскреба всемирного торгового центра, и через какое-то время в этот небоск­реб уже наяву, в действительности, врезается воздушный лай­нер и небоскреб падает, разрушается. Случайное совпадение? Игра случая? Или предвидение, предчувствие трагедии? Кто это знает? Кто разгадает эту загадку? И может случиться так, что этот провидец, пишущий уже завещание, окажется прав... А я тут слушаю музыку и не могу с ним поговорить, взгля­нуть на него...»

— Спроси, можно ли мне его увидеть? — шепнул Пчельни­ков Горохову, когда старушка опять заиграла. — Мне надо его увидеть...

— Нет, нет и нет. Он даже мне запретил его беспокоить. Сидит, думает и пишет... А что ему писать и зачем, если все, как он говорит, в скором времени станет прахом, ляжет пы­лью, зарастет быльем, и нас всех забудут? И с чего это он взял, что все зарастет быльем что все ляжет прахом? Чудной человек. Не верьте ему. Я вот не верю, играю себе на пианино и пою... А он утверждает, что все вокруг готово обрушиться...

Пчельников прорицателя так и не увидел. Надо было ухо­дить. И он с Гороховым вскоре — не сразу, правда, — вышли из квартиры счастливой музыкантши-старушки.

Ступив за дверь, он вдруг увидел голубей, летающих и кру­жащих за окном лестничной площадки. Голуби летали совсем рядом. Пчельникову даже показалось, что он слышит хлопки их крыльев и легкие посвистывания, поскрипывание упругого воздуха, рассекаемого перьями их сильных хвостов и крыльев. И ему вдруг вообразилось, что он вознесся на небо: когда они с Гороховым входили в дом, голуби кружились маленькой стай­кой высоко-высоко в светлом небе, а тут вдруг оказались ря­дом, сразу за окном, почти на уровне его глаз. В душе Пчельникова запели какие-то тайные струны, и он, спускаясь по лестнице, вдруг стал напевать, удивляя Горохова, какую-то песенку. Лицо у него было светлым - мрачность сошла.

— Я тоже начну писать завещание, — сказал он и спросил у Горохова: — Скажи, почему ты называешь его товарищем дет­ства, ведь, как я понял, он — старик, этой старушки муж или может быть брат?

— Ты забыл, наверное, что еще совсем недавно мы ко всем обращались со словом товарищ: товарищ кондуктор, товарищ женщи­на, товарищ Иван Иваныч. А я этому жильцу высоко над нами «товарищ дядя Саша» говорил. Вот он и стал для меня «това­рищем детства», — ответил Горохов.

— И что, он в самом деле что-то предсказал и сбылось?

— Да, предсказал и сбылось.

С таким разговором они вышли на улицу.

—Да, а ты-то что со мной идешь? Ты же сказал, что жи­вешь в этом же доме?

—Тебя решил немного проводить, — ответил Горохов Пчельникову. И здесь Пчельников и Горохов расстались. Как оказалось, в тот день они расстались навсегда.